Александр Патритеев. Культурный код: игра на понижение
Культуролог Нина Ягодинцева – о евразийстве, экспансии, толерантности и свободе слова
В начале сентября при Урало-Сибирском доме знаний Челябинска открылся Евразийский центр. Тогда же была представлена книга «Евразийство: взгляд с Южного Урала», куда вошли изыскания неравнодушных к этой теме историков, краеведов, культурологов нашего края. Думается, каждый, кто интересуется Евразийством, найдет там что-то по душе – от исследований по истории экономики и народосбережения до раздумий философского масштаба о глубинной роли русского языка. Мое внимание обратила на себя статья «Код восстановления» кандидата культурологии, доцента ЧГИК Нины Ягодинцевой.
— Нина Александровна, в предисловии к нашему интервью я бы хотел указать, что вы являетесь медийной персоной. Как относитесь к этому неофициальному званию, к понятию «медийность»? Можно ли говорить, что творческая интеллигенция сегодня входит в статус медийных персонажей?
— К слову «медийность» можно относиться как к рабочему термину или как к ярлыку с негативным эмоциональным оттенком. Я сотрудничаю со СМИ, электронными ресурсами, но стараюсь избегать «раскрутки»: она всегда исходит извне, из нелитературных интересов. А литература сегодня и так больше, чем другие виды искусства, вытеснена из медийного пространства. Я наблюдаю этот процесс два с половиной десятилетия: возможности доступа писателей к СМИ последовательно уменьшаются. Сужу и по Челябинской области, и по другим регионам: где-то чуть лучше, где-то хуже, но везде для продвижения литературы в сферу общественного внимания требуется всё больше усилий.
— Вы сказали, где-то ситуация лучше, где-то она хуже. От чего это зависит?
— Во многом от взаимодействия писательской организации с администрацией и общественностью. Вот у нас в этом году уже пятый раз общественной организацией «За возрождение Урала» будет вручаться Открытая литературная Южно-Уральская премия (Нина Ягодинцева является председателем жюри премии – прим. авт). Мы намеренно закрепили в названии топоним, чтобы как-то выровнять литературный статус Южного Урала, заявили о себе как об экспертном литературном центре. Но для меня очевидно: выход наших литераторов на местные интернет-ресурсы, телевидение, радио сегодня затруднен. Интерес СМИ вспыхивает точечно, в основном к окололитературным шоу, а не к самой литературе…
— В прошлом году в Москве состоялась совместная встреча российских и казахстанских литераторов, первая за постсоветский период. На встрече был презентован альманах, эпиграфом к которому стали слова Президента Казахстана: «Адекватный ответ глобальным вызовам можно дать только при условии сохранения культурного кода нации, его языка, духовности и традиций. Если нация теряет свой культурный код, то разрушается и сама нация». Из каких соображений ваша статья «Код восстановления» вошла в книгу «Евразийство: взгляд с Южного Урала»? Какая связь?
— Впервые статья была опубликована в 2013 году на сайте «Российский писатель» в моей рубрике «Прикладной смысл». А в данный сборник она вошла по выбору редактора. В советское время русский культурный код, русская культура являлись для национальных культур своего рода аккумулятором. Занимаясь переводами с тюркских языков – башкирского и азербайджанского, могу сказать, что очень многие сожалеют об утрате межлитературных связей, поскольку именно через русский язык, через русскую культуру национальные культуры имеют шанс выйти на мировой уровень, причем, это опыт взаимообогащения. Именно поэтому и Башкирия, и Северный Казахстан как территории, находящиеся в географических границах Южного Урала, вошли в ареал нашей премии, которая, собственно, и призвана поднять авторитет литературы. Другой нюанс – вопросы перевода, развития переводческой деятельности. Раньше это была целая система, культурный регулятор, снимавший массу межнациональных проблем, потенциальных конфликтов. Сегодня «диалога» не стало. Нет системной поддержки. Все держится на отдельных энтузиастах, личных контактах…
— Не раз слышал, что лучшие образцы мировой литературы переведены именно в советское время и что переводческое дело в СССР действительно было системой…
— Да, как инструмент межнациональной коммуникации, ведь у каждой культуры – свой потенциал. Например, переводя с башкирского языка, я почувствовала, насколько силен героический дух в этой поэзии. А ведь как раз он и выветривается из многих культур, тяготеющих к Западу. И когда этот дух приходит с башкирской поэзией к нам, мы обогащаемся. Я переводила произведения поэтессы Ларисы Абдулиной. Мне было интересно сравнить стороны русской и башкирской поэзии. Сегодня русская национальная литература, пережив прививку постмодернизма, испытывает во многом состояние раздробленности. Башкирская литература убереглась в силу языковой обособленности, сохранения традиций. На мой взгляд, нам сегодня благотворней именно это взаимодействие…
— Кстати, о героическом… Вы пишете: «…на одном из экспертных обсуждений произведения о войне пришлось услышать, что (несколько упрощаю мысль собеседника) героизм – это вредно, это то, что ломает жизнь нашей молодежи…» На ваш взгляд, чем обосновано это заявление?
— Это часть глобальной игры на понижение. Героическое, как известно, относится к сфере высоких смыслов: мобилизация, сознательный выход личности за пределы животного инстинкта самосохранения. Есть максима: «Пока есть определенная доля людей, готовых пожертвовать собой, чтобы народ жил, народ жив». Как только эта доля категорически уменьшается, возникает угроза. «Выветривание» героического духа у нас идет достаточно давно: оболгали и высмеяли пионеров-героев, недавно «разоблачили» подвиги Александра Матросова и 28 панфиловцев… Развенчивается героизм, благодаря которому мы все сейчас живы. Но есть и «Бессмертный полк» – ответ на смертельное беспамятство.
— В статье незаслуженно обойден вниманием такой герой нашего времени, как Интернет. Он каким-то образом встраивается в культурный код? Или, наоборот, код подстраивается под Интернет? Как происходит взаимодействие?
— Не рискнула бы назвать Интернет составляющей кода. Сегодня это организованный хаос, поток деструктурированной информации. В любой момент откройте любую новостную ленту и почитайте. Очень интересный эксперимент: что происходит в голове у человека, который это воспринимает? Поток сносит все «этажи» сознания, все «перегородки» между низким и высоким. И человек начинает защищаться, ставит «эмоциональный экран»: похудела или вышла замуж поп-звезда, люди погибли в результате теракта, новый айфон поступил в продажу – какая разница? Затем, чтобы пробить броню, СМИ начинают все больше концентрировать негатив, ужесточать информацию. Например, в Интернете недавно появилась «горячая» новость: туристы из Москвы бросили своего травмированного товарища в красноярской тайге, потому что побоялись опоздать на самолет. Негодующая провинция высказала жителям столицы все, что о них думает. И только потом сообщили, что на самом деле группа московских туристов встретила путешественника-одиночку, подвернувшего ногу, донесла его до первой обустроенной стоянки, передала людям с рук на руки, вызвала помощь и отбыла на самолет. Но об этом написали только спустя три дня после первого сообщения! Новость долго держалась в рейтинге – а всё остальное уже неважно.
— Цитирую вас: «Именно на культурный код, который у нас (в отличие от той же Америки, например) зафиксирован более всего в художественной литературе, и пришелся массированный удар нынешней культурной войны…» Чья война? За что? Или – за кого?
— Это достаточно распространенный термин. «Культурная экспансия» и «культурная война» сегодня практически синонимы. Любая культура, которая находится на подъеме, хорошо обеспечена идеологически и экономически, стремится распространиться на более широкие аудитории. Культура, которая слабеет и становится не в состоянии транслировать себя, начинает испытывать недостаток собственных смыслов и рискует подвергнуться культурной агрессии. Общеизвестно, что многие страны Европы, начиная с Франции, вводили квоту на американские фильмы. У нас, к слову, этой квоты нет. Но нужно говорить не о том, какие плохие американцы (их поведение абсолютно логично), а о том, что происходит с нами, где наши логика и здравый смысл.
— Тем не менее, вы утверждаете: «Первое и главное, что следует, на наш взгляд, иметь в виду, — то, что культурный код России принципиально отличается от культурного кода Запада и уж тем более США, чья экспансия сегодня все еще наиболее болезненна…» Вот это «все еще». Думаете, что Россия постепенно избавляется от влияния?
— Экспансия уже осознана – а прежде она вызывала комплекс национальной неполноценности. Уже большинству понятно: каждая культура выстраивает свое соответствие ландшафту, климату, историческим обстоятельствам – и кто заимствует чужой код, сильно рискует жизнью, несмотря на развитие технологий. В тесноте Европы приходится быть индивидуалистом – у нас огромные пространства, в которых выживают только за счет общности.
— В статье отмечается, что одна из причин обреченности попыток собрать культурный код – отсутствие понимания, как он собирается и как работает. Вы предлагаете прибегнуть именно к советской практике? Она сейчас актуальна?
— Есть модель и варианты ее реализации. Как модель советский опыт бесценен. После метаний типа: «Толстой не писатель, потому что он граф» к осмыслению своей жизни через слово была призвана масса людей. Модель заработала, культурная сборка состоялась. Ну вот я сценарист – человек, который ищет общий язык для всех, кто приходит на праздник на площадь, на стадион, во двор, или просто проходит мимо по улице. Чтобы все эти люди поняли друг друга, должны быть какие-то общие основания: язык, образы, сюжеты, персонажи. Как ни ругают школьную программу, именно она вводит эти кодовые персонажи, сюжеты, через которые мы не просто понимаем жизнь, но – друг друга. И сегодня здесь большие проблемы. Советский опыт выстраивания взаимопонимания вполне может быть адаптирован к современным задачам. Ведь тогда на пороге был 1941-й год и отчётливая ясность: если люди друг друга не понимают, не знают, за что стоять, – ничего и не будет. А сегодня с высоты своего «благополучия» (я беру это слово в очень большие кавычки) мы иронизируем над успешной мобилизацией перед страшной угрозой гибели…
— В свое время в одном из интервью американскому телевидению Сергей Довлатов признавался, что в СССР ему диктовали, как и о чем писать, поэтому, с одной стороны, было проще, зато теперь в Америке он задается этими вопросами каждый день, что, в общем-то, сложно, но интересно…
— Конечно, когда получаешь свободу, сразу задумываешься, что с ней делать…
— А сегодня в России есть свобода слова?
— Да, и это свобода слова в пустоте. Если раньше отбор и структурирование литературного процесса производили при помощи идеологических регуляторов, то сейчас работают финансовые рычаги, непомерно большую роль играет «раскрутка», массовый интерес формируется агрессивной рекламой. А непосредственный литературный отклик на происходящее, «зеркало времени» читатель не видит. Пиши что хочешь, но тебе все равно издаваться за свой счет, или кланяться спонсорам, или подстраиваться под жёсткое техническое задание издательства. Читатель, не получая того, что ищет, и не желая читать то, что рекламируют, отворачивается от литературы – и это ещё один повод презрительно фыркнуть в её сторону. Истинная свобода всегда внутри, и требовать её можно только у самого себя.
— Нина Александровна, вы утверждаете, что практически любая благая попытка по воссозданию кода «тут же становится способом решения личных или мелких «корпоративных» проблем и поводом для непримиримых раздоров». Отчего, на ваш взгляд, литераторы ударяются в так называемые «окололитературные» дела?
— Исчезает вера в Слово. На моих глазах многие писатели уже в 90-е годы ушли в политику, в бизнес. По сути, это предательство Слова, разочарование в высшем инструментарии, которым владеет человек. Плюс когда в литературное служение (ведь писатель – это не профессия в её обыденном понимании, это призвание и служение) вмешиваются бытовые вопросы и проблемы, разрушается сама идея служения. Столичные выяснения отношений по поводу переделкинских дач, например, всегда производят тяжелое впечатление. Писательская жизнь в провинции (и, сообветственно, быт) – совершенно иного толка, и глядеть на эти «разборки», в которые зачем-то приплетается литература, больно. Ну и, конечно, мелкие войнушки самолюбий – когда творческая энергия направляется не на создание произведений, а на убеждение окружающих в собственной гениальности… А чаще всего в этой среде срабатывает желание выделиться по принципу «а я против!» – так легче быть замеченным… Психология творческой среды очень сложна, но бывают моменты, когда нужно забыть мелкие разногласия и делать общее дело.
— Вы сказали, писатели в конце прошлого века уходили из литературы. Похоже, в начале века нынешнего происходит обратная тенденция: люди разных профессий массово берутся за перо, увлекаясь сочинительством. Особенно это заметно на просторах Интернета, где всевозможные литпорталы буквально ломятся от авторов…
— Как раз на эту тему я защищала кандидатскую диссертацию. В рамках поэтической культуры России есть два эшелона поэзии: индивидуально-профессиональный и массово-самодеятельный, который характерен для литературоцентричной культуры. Кстати, это – к названию статьи «Код восстановления». Ведь с чего начинается выход из кризиса? Русские его начинают со Слова. Когда оказывается разрушенным первый эшелон, спасает второй. Затем приходит время, когда литература структурируется, отбирается лучшее, остальное сходит в забвение. В нашей истории такие всплески массового творчества характерны для смутных времён, для кризисов. Есть в сознании такой «литературный ген», который при необходимости включается. И слово становится инструментом разворачивания пассионарных сил. Наш первый эшелон поэзии в конце ХХ века был разрушен, но подоспел второй, и он работает…
— То есть, на самом деле, что бы ни говорили, критическая масса графомании – позитивная предпосылка для восстановления культуры?
— Тут ситуация неоднозначная. В массовой литературной самодеятельности должен кристаллизоваться новый первый эшелон, но этому должны способствовать читатели, критики, та же идеология, пропаганда лучших произведений. Если этого не происходит, даже самые интересные и значительные для сегодняшней культуры произведения просто теряются в общем потоке. И тогда проигрывают все. Сегодня у нас ничтожно мало настоящей критики, которая давала бы читателям ориентиры. Я занимаюсь литературной критикой по той же самой причине, по которой и перевожу, потому что это категорически необходимо…
— Должна быть поддержка сверху?
— Да, санкция, «добро». И поддержка материальная. Но она окупится многократно и на долгий срок: литература – мощный ненасильственный регулятор социума. Это реальная экономия на силовых регуляторах – в рамках долгосрочного развития.
— Нина Александровна, мы вплотную подошли к теме молодого поколения литераторов. Признаюсь, и смешно, и грустно читать такие строки, впрочем, яркие по образности: «…большинство рукописей молодых /…/ наводят на мысль, что их создавали в хороших, качественных скафандрах с наглухо задраенными гермошлемами: практически никаких координат реальности, только внутренние «потоки сознания» — в сочетании с неграмотностью это порой производит сильное впечатление!» Таков вектор движения нашей будущей литературы?
— Я намеренно заострила на этом внимание, чтобы обозначить проблему. Занимаюсь с молодежью с 1996 года. И в последние 10-12 лет очень заметно: как только молодые авторы обнаруживают, какого труда стоит в тексте поставить на место каждое слово, начинается, как я это называю, «неестественный отбор». Одни остаются и учатся, другие ищут, где можно просто посамовыражаться. И таких, увы, всё больше. Но интересная, яркая молодежь есть. В этом году в рамках Южно-Уральской литературной премии в номинациях «Поэзия. Талантливая молодежь» и «Проза. Талантливая молодежь» – столпотворение, и произведения достойные. Количество талантов в каждом новом поколении не уменьшается. Каждое привносит свою лепту. Другое дело, что молодые «самородки» оказываются в жестких экономических условиях. Вторая сторона проблемы – соблазн тусовки. Литературу всё больше забалтывают на бесчисленных фестивалях и в слэмах: если ты не в тусовке – значит, тебя как бы и нет. А в первую очередь нужно работать, как говорится, до кровавого пота, чтобы что-то получилось по-настоящему… Кстати, сегодня мало кто рискует читать со сцены глубокую лирику. В основном это ремейки, ассоциации, в общем, «игрушки», которые зритель схватывает на лету, и всем – хорошо…
— Все мы родом из детства. Вы пишете: «Школа призвана давать основы традиционного и литературного культурного кода, должна воспитывать умение этот код использовать в решении общих вопросов…» Но современным детям зачастую не понятны не только мотивы героев классической литературы, но и сам ее язык. Такое чувство, что имеет место оторванность культурного кода, который дает школа, от самой жизни. Прокомментируйте…
— Кто-то из родителей сказал, что скоро дети в классических текстах будут понимать только предлоги. Но лексические пласты 19 века в условиях современнной языковой экспансии – золотой запас культурного русского человека. А ведь дети не знают значения и многих современных слов… И что, теперь потакать: «Не знаешь этих слов – так и не читай»? Классические произведения очень точно ставят и разрешают вопросы нравственности. В этом смысле взять, например, Пелевина и Достоевского – небо и земля. Так чей язык полезнее изучать?
— В статье вы называете «толерантность» забавной ценностью, служащей, если я правильно понял, ключом для перекодировки. Не грозит ли нашей культуре европейская толерантность?
— Толерантность – медицинский термин, означающий неспособность организма сопротивляться инфекции. В культуре это согласие на медленное, более-менее комфортное умирание. Хотелось бы верить, что европейский вариант, который у нас насаждается, не приживется: он опасен. Одна из глубоких причин захлестнувшего мир терроризма – следствие повсеместного насаждения толерантности.
— Что если найти синоним «толерантности», но с положительным оттенком. «Терпимость» мне тоже не нравится, мол, я вас терплю, вы меня терпите, но друг друга мы не переносим на дух. Что можно подобрать в этом ряду?
— «Уважение», «взаимопонимание», «культурный диалог». У русской культуры в этом плане богатейший опыт.
— На сайте ЧГИК обновлена информация о вас по 16 июня текущего года. Какие успехи, достижения случились уже после этой даты? Какие планы? Не буду говорить: «на будущее», ибо планов на прошлое не бывает…
— Но если у нас страна с непредсказуемым прошлым, почему бы не иметь планы и на него? В конце предыдущего учебного года у меня вышли четыре учебника по литературному мастерству, в поддержку самодеятельного литературного движения. Подобный материал собран и сформулирован впервые, и это не пособие «Как стать писателем». Писателем человека делает Бог, а наша задача – развивать личность. В планах: биобиблиографический справочник (его готовит библиотека ЧГИК), сейчас ищу возможность издания поэтической книги и сборника культурологических статей с рабочим названием «Опыт пассионарности» – они уже практически собраны. Я убеждена, что пассионарность – не просто некая природная данность, которая зависит от многих надличностных составляющих, но то, что можно развивать, высвобождая творческую энергию, либо сознательно ее гасить…
— В заключение поделюсь наблюдением, сделанным буквально на крыльце ЧГИК. Диалог юноши и девушки. Он: «Ты кто?» Она: «Студентка!» Он: «Комсомолка, спортсменка и просто красавица?» Выходит, советские кодировки работают на современную молодежь?
— А новых качественных кодировок, по сути, и нет. И потому сегодня родители возвращаются к советским мультфильмам, молодёжь – к советской киноклассике. Это вовсе не ностальгия – это естественная жизненная потребность в качественных смыслах, очень хороший знак нашего времени.
Вставка:
«Сейчас – время кодов. Когда происходит масштабный слом, становится виден прежний механизм. Каждая переломная эпоха предполагает обвальное разрушение форм. Затем возникает необходимость восстановления, и поневоле обращаешься к кодам. На слове «код» могут играть: «теории заговора», «теории перекодирования». Но это инструмент, с которым можно работать серьезно. То, о чем я говорю в статье, это действительно код…»
Нина Ягодинцева
