Андрей Расторгуев. В десяти шагах от Декарта
Идеи, мысли и образы передаются из рук в руки, убеждает американский социолог Рэндалл Коллинз Максим Горький – был, если помните, такой классик пролетарской литературы – как-то сказал, что всем лучшим в себе он обязан книгам. Тут я до классика не дотянул. Во-первых, случалось в жизни, к счастью, и ещё кое-что светлое. Во-вторых, со слишком многих книг и авторов, что в детстве преподносились нам как образцы, впоследствии попáдали короны. И даже Библия и Полное собрание сочинений Ленина оказались небезупречны. Поэтому книги теперь называть учебниками жизни не тороплюсь. И всё же те, что весьма достойны уважения и прочтения, среди них нет-нет, да встречаются. А некоторые – особенно. К числу таковых отношу в последнее время толстенный – 1280 страниц – том американца Рэндалла Коллинза «Социология философий». Впрочем, поскольку его pdf-ку можно скачать в инете (http://socioline.ru/book/rendall-kollinz-sotsiologiya-filosofij), размер уместнее сообщить в подобающих единицах – 12,4 Мб. Книга вроде бы не слишком нова: англоязычный оригинал вышел в 1998 году, а русский перевод в Новосибирске – в 2002-м. Однако этим методологическим и многосюжетным трудом, по мнению автора перевода и предисловия к русскому изданию профессора Николая Розова, начался целый переход мировой философии от социологически наивной к социологически зрелой эпохе. Сам же Коллинз считает, что его работа будет освоена лишь через три-четыре поколения, причём не только в России, но на Западе, прежде всего в США и Западной Европе. Так что ещё не поздно. Но освоить стоит, в том числе потому, что в дальнейшем, считает Розов, исследователям развития идей придётся от «личной биографии» мыслителя и «исторического контекста» повернуться к сетям, сообществам, структурам пространства внимания, системам покровительства, влиянию политических и экономических событий на системы поддержки интеллектуальной жизни. Нечто подобное, по мнению Розова, уже произошло в литературоведении, где внимание сместилось от отдельного текста к интертекстуальным связям, в антропологии и ряде других областей научного знания. Да и Коллинз вопреки заглавию говорит в своей книге отнюдь не только про социологию и философию, а про интеллектуальное творчество в целом. По всему миру Философия для Коллинза – лишь одна из форм движения творческой мысли. Но именно от неё ответвилось большинство специализированных дисциплин. И именно сквозную роль философов можно обнаружить в тысячелетней истории каждой из мировых цивилизаций, в которую углубляется автор – не только античной и современной Западной Европы, но также Китая, Японии, Индии, средневекового исламского мира. Подзаголовок свидетельствует: автора интересует именно глобальная теория интеллектуального изменения. По его словам, уже к началу XX столетия сложилась критическая масса исследований, которая позволила вырваться за рамки локальных культурных или национальных традиций, в том числе европоцентристских. Двумя поколениями позже – время он считает именно так, периодами по 33-35 лет – таких возможностей стало ещё больше. Век же XXI-й и вовсе-де приведёт к появлению общей мировой культуры – правда, на сей раз помешать освоению новых знаний может информационная перегрузка. Интересно, что европейцы поначалу замешкались использовать новые возможности. Азиатские же учёные оказались менее ограничены. Их активность, по мнению исследователя, весьма помогла тому, что великие древние, самобытные и богатые идеями автохтонные (незаимствованные) интеллектуальные традиции Востока в последнее время распространились по миру. В ходе своих исследований Коллинз убедился, что в азиатской истории проявляются основные компоненты всемирной. И что индийские, китайские и японские центры интеллектуальной жизни в её горячие периоды по своему значению ничуть не уступают Афинам и Александрии, Багдаду и Басре, Веймару и Берлину, Парижу, Оксфорду и Кембриджу. Хотя различное сочетание общих принципов социальной причинности порождает огромное разнообразие исторических проявлений и путей, вариантов социальных структур. А вот русскую философию, как признаёт автор в предисловии к новосибирскому изданию, он проследил слабо. Опирался на западные источники, а те и здесь ограничены – кроме разве что немецких и французских экзистенциалистов XX века, которые видели своими предшественниками русских мыслителей. Дойдя до них, по причинам, к которым мы ещё вернёмся, Коллинз едва ли не превращается в литературоведа. За пределами размышления остались и философы многих других стран поменьше. Исследуя мировую интеллектуальную историю, американец считал своей задачей увидеть сквозь неё «сеть связей и энергий, которые придавали форму самому появлению и развитию данной истории во времени». Социальные связи между мыслителями он и выявлял более 25 лет в глубоком и недавнем прошлом Китая, Индии, Японии, Греции, исламского мира, средневекового христианского мира и современной Европы. Изучив множество биографических источников, Коллинз выстроил несколько десятков «сетевых карт» — схем личных знакомств между 2 670 философами и учёными для всех рассмотренных им традиций. При этом, по мнению Николая Розова, в результате противопоставления интеллектуальных и «мирских» забот получился образ интеллектуального мира как единого огромного монашеского ордена, уже многие десятки поколений общего для всех стран и континентов. Через поколения В башне из слоновой кости, вне социума, отмечает Коллинз, мыслить невозможно. Любой человек даже собственные идеи воспринимает лишь в диалоге – подчас внутреннем, воображаемом. И именно процесс общения создаёт мыслителей в качестве своих узлов. Поэтому история философии в значительной степени является историей групп – друзей, собеседников, кружков, часто имеющих черты социальных движений. К примеру, немецкий идеализм от Канта до Гегеля и Шопенгауэра поднялся всего за одно поколение – между 1781 и 1819 годами. А Фихте, Шеллинг и Гегель и вовсе жили в одном доме… «Сетевые карты» подтверждают: история древнегреческой философии вполне может быть описана как последовательность взаимосвязанных групп. Китайских неоконфуцианцев связывали родственные узы. Из одной корреспондентской сети выросли Французская Academie des Sciences и Английская Королевская академия. Основной интеллектуальный вклад в западную философию второй половины XX века в 1930-е годы внесли Венский кружок, где родилось течение логического позитивизма, и парижские экзистенциалисты. Наряду с «горизонтальными» сетями можно увидеть и «вертикальные» – цепочки от учителей к ученикам. Отсюда и поколения как шаги развития – как правило, по три на каждое столетие. Интеллектуальная активность каждого из поколений продолжается примерно 33 года. Столько же составляет и минимальная единица структурных изменений в пространстве того самого интеллектуального внимания. При этом оказывается, что путь от Конфуция до Мэн-цзы и Чжуан-цзы в древнем Китае и дорога от Фалеса до Сократа и Демокрита в античной Греции равны и составляют шесть поколений. А наша современность всего на пять поколений отдалена от Гегеля и на десять – от Декарта. По словам Николая Розова, творчество самого Коллинза – результат его прошлых сетевых взаимодействий с представителями различных направлений социологии, философами, политологами и психологами. Если использовать термины модели интеллектуальных сетей, то автор находится в двух сетевых «шагах» от всех членов того самого Венского кружка 1920-30-х годов. Через известных американских социологов Толкотта Парсонса и Герберта Блумера он является «сетевым внуком», соответственно, Макса Вебера и Джорджа Мида, учился у Рейнхарда Бендикса, Гарольда Гарфинкеля и Ирвинга Гофмана. Что называется, Гугл в помощь, если не социолог. Встречи и уроки Построение сетей, признаёт Коллинз – всего лишь мнемонический прием. Однако он позволяет прослеживать направления, по которым развивалась интеллектуальная история, за пределами немногих знакомых нам мест. И именно эти устойчивые, проходящие через время структуры, связывая различные микроситуации, являются действующими лицами интеллектуальной сцены. Кто понимает, как они возникают и развиваются – тот может объяснить, как рождаются и изменяются идеи. Разве не заманчиво таким же образом посмотреть на несколько веков развития всей нашей русской литературы? Увидеть, кто с кем был связан и кто кому наследовал, как развивались, пересекались и сталкивались различные течения. Как, благодаря, а то и вопреки чему появлялись и становились на ноги поэты и прозаики в столицах и за их пределами. И речь не просто о «тусовках» и совместных возлияниях, а о полноценном взаимодействии, обмене мыслями и идеями. На мой взгляд, понимания этих процессов нам такой подход – не отрывочный, а системный – весьма бы прибавил. А вместе с тем – и осознания того, какую роль играют те или иные жизненные встречи и уроки. Насколько значимо для того или иного места, например, города, а тем более его жителей наличие или отсутствие в нём литературных или любых иных творческих школ или хотя бы просто отдельных учителей. Насколько важно быть включённым в сеть коммуникаций с «правильными» людьми и занимать в ней «правильное» место, чтобы… Впрочем, что есть «правильно», мы можем понимать по-разному – тем более, если говорим не про карьеру, а о более тонких материях. В будничном быту мыслители и прочие творческие персоны, даже самые возвышенные, зачастую вообще предстают весьма конфликтными, если не просто склочными людьми. Каких только баек не наслушаешься и не прочтёшь, к примеру, о писателях. Но такова, по Коллинзу, сама природа интеллектуального мира, жизненным соком которого являются именно конфликты. Правда, этого не осознают не только окружающие, но и сами интеллектуалы. Ведь они нападают на своих предшественников и современников во имя истины, за неумение приблизиться к ней. Есть, однако, у этих конфликтов ещё одна глубокая подоплёка… И вечный бой… Что представители различных отраслей интеллектуального, творческого производства собираются в соперничающие группы – понятно и так. А что в каждый конкретный момент в каждой из этих отраслей число таких групп весьма ограничено – весьма интересно. Таков, утверждает Коллинз, закон малых чисел, который тоже определяется природой интеллектуального мира. По этому закону в одном или двух поколениях одновременно воспроизводится от трёх до шести активных мыслительных школ. Три – это минимум соперничающих позиций, который обеспечивает творчество. Шесть – верхний предел, на который хватает общественного «умного» внимания, за долю которого, собственно, и идёт состязание. Если перебор, более слабые позиции просто исчезают или сливаются с союзными, но более сильными. Без этого состязания, причём весьма жёсткого – подчас до драки, нет развития. И чтобы пересилить этот закон, выиграть в суровой конкуренции, нужна особая стойкость. В том числе внутренний слом, по мнению Коллинза, объясняет трагедии нескольких немецких поэтов-романтиков – безумие Гёльдерлина, раннюю смерть Новалиса от чахотки и самоубийство Клейста. А самой знаменитой жертвой структурного сжатия – того самого исчезновения или слияния позиций и групп – оказался Шопенгауэр. Проиграв состязание с Гегелем за внимание публики, он прославился только в старости, когда гегельянство уже распалось. Отчасти из-за той же конфликтности, получается, первая в Древней Греции организованная философская школа, которой было пифагорейское братство, представляла собой тайное общество с собственными чинами или рангами и религиозными практиками. Кроме того, напоминает Коллинз, она обладала имуществом и даже собственными крепостями… В противостоянии друг с другом развивались философские школы Индии, фоном для битвы которых служила социополитическая изнанка подъёма и падения религий… Время рассудит По-своему разрешил Коллинз и то недоумение, в которое лично меня повергают нередкие попытки тех или иных авторов рассадить всех писателей по рядам. Мол, те – первого ряда, эти – второго, а дальше и вовсе – третий сорт не брак. Спору нет, иерархия – дело неизбежное, в том числе в литературе. Но эстетические критерии такой рассадки раз от разу остаются неизвестными, а медийные чаще всего вызывают усмешку. А вот американец вроде бы опирается как раз на медийные – долю и продолжительность того же, подчеркнём, интеллектуального общественного внимания. Но, снижая зависимость от сиюминутных спекуляций, выводит приговор за пределы жизни «подсудимого». Свою оценку уровня того или иного творца Коллинз обосновывает числом поколений, на которое передаются идеи. Чем дольше мыслители-потомки проявляют интерес к творчеству философа, вспоминают и цитируют его, ссылаются – тем больше его величие и, соответственно, меньше номер ряда. Посему забота о том, чтобы остаться интересным через поколения, становится естественным делом интеллектуала. Опираясь на это представление, учёный проанализировал, насколько часто появлялись на свет выдающиеся философы за 2100 лет истории Китая и 1200 лет греко-римской античности. Оказывается, в Китае такие рождались примерно один на каждые два поколения, а в Греции – на одно. Второстепенные по уровню внимания потомков мыслители появлялись, соответственно, в два раза чаще, а третьестепенные – в среднем шесть или семь на одно поколение. Но даже между 500 и 265 годами до н. э., когда семь греческих поколений принесли 14 первостепенных и 31 второстепенного философа – от Гераклита и Парменида до Эпикура и Зенона Стоика, в каждом из поколений все ключевые фигуры могли усесться за один стол. Всё равно, что известные русские композиторы на рубеже XX века, прозванные могучей кучкой… При этом оказывается, что уровень творчества в долгих цепочках зачастую возрастает. Предшественники самых выдающихся философов также были известны или входили в кружки значительных интеллектуалов-современников. Второстепенные философы старшего поколения дают подняться первостепенным, а те, в свою очередь, потом обнаруживаются в родословной величайших звёзд. Составленная Коллинзом цепочка значительных греческих философов, которые наследовали друг другу, напоминает длинные библейские родословия: «Платон находится на расстоянии двух связей от Горгия и четырёх связей от Протагора, Эмпедокла, Парменида и Пифагора. Эпикур расположен в четырех связях от Демокрита, но также и от Сократа. Архесилай… находится на расстоянии двух связей и от Аристотеля, и от Зенона Стоика, а также в четырёх связях от Сократа. Глубокая сеть Аристотеля включает шесть первостепенных и двенадцать второстепенных философов…» Много званых… По мнению автора, отложенная на десятилетия оценка излечивает человеческий эгоцентризм и выправляет представления о героях прошлых поколений, которые нам кажутся гениями. Идея не спешить с оценкой вполне совпадает и с мыслями многих литераторов о том, что по-настоящему их творчество оценят лишь потомки и через годы. Среди думающих таким образом есть вполне заметные и сегодня авторы. Хотя и скорбящих о своей прижизненной безвестности тоже немало – равно как и тех, кто стремится получить награду на этом свете. Коллинз подчёркивает значение именно личных связей, в том числе личного контакта с лидером группы или школы. Выходит, что электронная почта или любая другая рассредоточенная структура коммуникаций те фокусированные цепочки, из которых складывается ядро интеллектуальной жизни, заменить не может. И ещё одна растрава для тех, кто представляет себе естественное творческое соперничество как сплошное состязание за пряники и медали. Учеников у каждого выдающегося философа, напоминает Коллинз, было гораздо больше, чем тех, кто потом прославился. Но это ещё одна закономерность: когда одним стартовое преимущество даёт небольшую фору, другие начинают накапливать отставание. Так что тесное соперничество позволяет пройти вперёд весьма немногим. Однако на старте, считает Коллинз, эти немногие, оказавшиеся затем в фокусе внимания потомков (за всё время письменной истории до 500 или даже до 2700 имён), ничем особенным друг от друга и от нас не отличались. Особенности их индивидуальных траекторий социально обусловлены, однако включают и личные усилия. «Все мы составлены из одних и тех же ингредиентов; мы сами делаем друг друга тем, что мы есть…» Так что сказать, кто из начинающих теперь станет известен завтра, а послезавтра останется хотя бы второстепенным, сегодня невозможно. В пространстве интеллектуального внимания значимость каждого из мельчайших узелков долговременной сети определяется лишь резонансом, который превращает некоторые имена в символы того, что произошло на поворотах потока конфликтов и перегруппировок, происходящих через поколения… Детально изучая сети и представленные в них позиции, Коллинз стремится восстановить сетевую структуру того периода, когда много молодых потенциальных Гегелей могли принять участие в перестройке всего интеллектуального пространства. И показать, как эта структура вывела в центр внимания и наполнить энергией для работы конкретных людей, имена которых теперь служат знаками этой перестройки. Кто и кого учил, с кем дружил или сотрудничал, особенно в юности? Кто с кем спорил, приватно, на публике или письменно? Кто, соответственно, находился в центре получившейся сети и обладал наибольшим влиянием, а кто оставался аутсайдером на периферии? При этом, конечно, важно, какая организация – церковь, система образования, покровительство аристократов, поддержка государства, издательский рынок или что-то другое – даёт авторам средства к существованию и несёт материальные издержки культурного производства. Но внешние социальные условия оказываются у Коллинза лишь основой для формирования сети, делая возможным появление новых и развитие или отмирание прежних ветвей. Источники творчества Не раз, и не два читал и слышал, как творческие люди, в том числе писатели объясняют своё вдохновение связью со Всевышним или «просто» космосом. Мол, творю-пишу под диктовку свыше. По Коллинзу, всё если не проще, то прозаичнее – впрочем, тоже не для всякого. Как бы там ни развивались технологии, общаясь непременно лицом к лицу, споря в поисках сакральной для них истины, интеллектуалы заряжают свои идеи, тексты и друг друга необходимой эмоциональной энергией. Именно этой энергией рождается творческое вдохновение, которое охватывает мыслителей или художников, помогая им надолго сосредоточиться. Она особого рода – отнюдь не та же самая, что требуется преуспевающему политику, предпринимателю или эстрадной «звезде». Да и в каждой области интеллектуального производства – науке, литературе или музыке – типы этой энергии и внутренние особенности сети свои. Для успешного творчества, однако, требуется ещё и достаточный культурный капитал, который включает знание не только о прежних решениях, но и загадках, которые ещё не разрешены. Ученики перенимают его от учителей вместе с энергией, и в том числе поэтому выдающиеся интеллектуалы связаны цепочками сквозь поколения. Интеллектуальное и социальное внимание получают лишь те, кто формулирует новые идеи быстрее и энергичнее других. Так что получающие этот капитал, что называется, с пылу с жару, пока он ещё не утратил своей новизны, имеют больше шансов на успех. Именно поэтому чем ближе к центру интеллектуальной сети, тем лучше. А чем дальше от него и от первостепенных фигур, тем ниже оригинальность и мельче глубина. В сельской местности Римской империи около 50 г. до н. э. довольно многие землевладельцы не только читали, но и обсуждали книги эпикурейцев и стоиков. Однако остались безвестными. Отдаление может снижать ту же эмоциональную энергию, блокируя, например, способность писать. А надолго впадая в депрессию, смещая своё внимание обратно к повседневному миру, потенциальный интеллектуал рискует совсем выпасть из интеллектуального пространства. Никого тем самым он не удивит: в любой конкретный момент времени люди, находящиеся в таком же переходном положении, составляют в интеллектуальном поле большинство. И практически каждый громко предлагает послушать его, обратить на него внимание. Впрочем, одиночек в пространстве этого внимания практически нет – все, как уже говорилось, группируются с кем-то или против кого-то. И внутри таких групп, которые противостоят друг другу, внимание тоже распределяется неравномерно. Так что каждое интеллектуальное сообщество стратифицировано. Причём те, кто ближе к его ядру, включены в большее число связей и, соответственно, оказываются более продуктивными и успешными. Именно связь с сетевым ядром, например, позволяет быстрее ориентироваться во всё возрастающем массиве научной информации. Однако по мере приближения на сужающемся пространстве возрастает и конкуренция… Заём на развитие Творческим становится отнюдь не каждое время. Однако, говоря о западном средневековье, где философия опиралась на более ранний культурный капитал, Коллинз предостерегает от искушения сосредоточиться только на том, что возникает впервые. По его мнению, заимствование идей имеет свой интеллектуальный ритм: в течение нескольких поколений оно может превратиться в нормальный творческий процесс. Среди некоторых интересных и не слишком известных особенностей европейского интеллектуального процесса, о которых говорит автор, можно отметить роль средневековой Испании. Вроде бы шла долгая война христиан с маврами – Реконкиста, маятник колебался от ортодоксии к веротерпимости. Но именно в это время из мусульман, иудеев и христианских переводчиков здесь постепенно сложилось единое космополитическое сетевое сообщество философов и учёных. И именно отсюда естественнонаучные и математические тексты греков и индийско-арабские алгебра и числовая система были переданы на север. Именно здесь возродилось и около 1200 года воздействовало на христианскую философию учение Аристотеля. Ранее импорт идей подавил собственное творчество в Римской империи, когда её интеллектуалы впервые подпали под воздействие философии греков. Покровительствуя рабам, которые переписывали и переводили греческие рукописи, именно их идеи Цицерон блестяще изложил римлянам. Идеи Эпикура, которого он обошёл вниманием, подхватил и литературно обработал его соперник Лукреций. Плюс Варрон, заимствовавший греческую науку, и первые римские стоики. Китайцы в первые столетия буддийского периода занимали мысли у индийских школ, японцы – у китайских. В той же исламской Испании между основанием библиотеки в Кордове и появлением творческих философов прошли три поколения. Практически все известные учёные Европы при Каролингах также заимствовали тексты, новшества возникли только в пятом поколении. А потом от схоластики и заимствования прежнего культурного капитала, синтезировав полученный материал, снова перешли к творчеству. Тон ему в университетской теологии и философии стало задавать соперничество францисканцев и доминиканцев. Кратким – всего одно поколение – оказался заёмный период лишь в Японии после введения европейской университетской системы. По Коллинзу, посетив Запад, японские буддисты обнаружили, что сами могут кое-что предложить утончённым европейцам и американцам. И активно вторглись со своими идеями в новые для них западные интеллектуальные сети. Между старым и новым Разговор о том, как соотносятся идейное заимствование и творчество, на первый взгляд, может показаться отвлечённым. Но если подумать и посмотреть дважды – вполне актуально и для России, тем более нынешней. Вначале, по Коллинзу, открытость новым идеям принимает форму преклонения перед идеями старыми. Но даже религиозно-политические споры, где за творчество можно получить обвинение в ереси, проявляют новые проблемы и помогают развиваться. И главными инициаторами новинок часто оказываются консерваторы, которым кажется, что они тем самым противостоят интеллектуальным и институциональным переменам своего времени. В периоды застоя интеллектуалы являются, в первую очередь, хранителями старых текстов и, казалось бы, только и делают, что пересказывают и перелагают их. Но даже в такие периоды и даже в ортодоксальных вроде бы комментариях к этим текстам могут, как ни странно, появляться новые идеи. Именно защитники религии и, по словам социолога, осторожные обитатели «перевалочных пунктов» на пути от религии к секуляризму достигали наибольшей утончённости в философских построениях. Тогда как крайние вольнодумцы большого новаторства ни в философии, ни в науке не проявляли. «Свобода мысли — это прекрасно, – считает Коллинз. – Но следует быть реалистичными и признать, что она не является главным движителем творчества…» Отнюдь не связана, отмечает автор, философская революция и с протестантизмом. При поддержке сильной местной власти он зачастую давал интеллектуалам гораздо меньше автономии. Так что на протяжении нескольких поколений в наиболее выгодном положении были именно католические интеллектуалы. Понять можно с некоторым напряжением. Но подтверждает, что и консерваторы могут двигать страну и культуру в будущее. При этом творчество, отмечает учёный, происходит как в счастливые времена материального процветания, так и в моменты глубокого спада – причём иногда именно в такие моменты оказывается наиболее значимым. Скрещение традиций До сих пор мы касались литературы косвенно, говоря про общие закономерности идейного творчества, частью которого является философия. Случались, однако, отмечает Коллинз, и периоды прямой взаимосвязи – например, в XVI веке при дворе английской королевы Елизаветы, особенностью которого «был интерес не к науке, но к литературе». Литературные и философско-научные сети тогда соединились. Наибольшую славу Фрэнсису Бэкону принесли его «Опыты». Успеха в качестве поэта достиг его соперник Уолтер Рэли. С литературой были не только связаны, но и опирались на книжный рынок как материальную основу французские энциклопедисты, которых Коллинз называет центральной интеллектуальной сетью XVIII века. Издание «Энциклопедии» с 1746 по 1772 годы было основным источником дохода и главным занятием Дидро и Д’Аламбера, с ним же были связаны многие знаменитые интеллектуальные карьеры того времени. Романы, как известно, писали Вольтер и Руссо, который вышел из этой сети и встал к ней в оппозицию. Поколением раньше, напоминает социолог, в Англии такая же структура поддерживала литературные кружки тори и вигов. Поколение спустя расцвет литературного творчества в Берлине, Геттингене и Веймаре сформировал её в Германии. Для философии же Нового времени опорой наряду с университетами стал общедоступный книжный рынок. При этом философская сеть вышла из монастырей к обществу, а писательская осталась без патронажа со стороны власть и средства имущих. Вместе со свободой манёвра пришло и разделение: одни писатели стали ориентироваться на массовый рынок, другие – на собственное представление о совершенстве. Но в целом, считает Коллинз, соединение сетей философов и литераторов активизирует энергию и творчество в обеих областях. Именно это произошло с экзистенциализмом, который как осознанное движение появился в 1940-е годы в Париже, но вёл свою историю с авторов, что писали за век до этого. В целом, считает социолог, это движение было одним из литературно-философских гибридов, а в карьере его лидеров – Сартра и Камю – наиболее ярко пересеклись академические сети и писательский рынок. Здесь-то у автора, как уже отмечалось, дошли руки и до России – через Достоевского, романы которого вместе с книгами Кьеркегора и Ницше стали популярны в Германии перед Первой мировой войной. Тогда же были написаны и рассказы Кафки, а кружок Сартра после Второй мировой все эти тексты философски интерпретировал. Благодаря чему произведения Достоевского и Кафки в 1940-50-х годах достигли вершины своей популярности в англоязычном мире. По политическим причинам, напоминает Коллинз, интеллектуальное производство в России в середине XIX века сосредоточилось на рынке романов для читателей из среднего класса, тогда как философия в университетах после восстания декабристов 1825 года была запрещена. Поэтому нишу философов заняли журналисты-критики и романисты. Кроме того, по мнению автора, слабость российского интеллектуального производства привела к особенно сильному подражанию европейской, прежде всего немецкой университетской культуре. Как западники, так и славянофилы опирали свои построения на немецкий идеализм, а подпольное распространение и обсуждение заграничных философских текстов едва ли не до фанатизма повышало эмоциональную приверженность их идеям. Когда идеализм сменился на материализм, идеи по-прежнему смешивались и доводились до радикальной крайности. Та же судьба, в конечном счёте, постигла в России и марксизм. Поза отчуждения Литературоведческие замечания автора о Чернышевском и Писареве, Бакунине, Тургеневе и опять же Достоевском не выглядят откровением. По его собственному мнению, можно было бы гораздо больше написать о таких фигурах, как Чаадаев, Хомяков, братья Киреевские, Леонтьев и Соловьев. Замечательным он называет всплеск творчества русских философов начала XX века. Особенно большой интерес для социологического анализа, считает Коллинз, представляет «русский формализм» – футуристы, группировавшиеся вокруг Маяковского и Хлебникова, петербургское «Общество изучения поэтического языка» (ОПОЯЗ) и Московский лингвистический кружок, а также группа антиформалистов и ещё несколько заметных деятелей. Их идеи в середине XX века были переоткрыты за рубежом и экспортированы в университеты англоязычного мира. Оценку высказываний американца про Кафку и Сартра оставлю на долю профессиональных филологов. А вот социологический взгляд на рынок в контексте литературы встречается у нас несколько реже, к тому же даёт почву для актуального сравнения… Именно с появлением такого независимого рынка, считает учёный, связана традиционная для экзистенциалистов поза отчуждения. Они относились к «высоколобой», («highbrow») литературной элите, которая творит согласно собственным стандартам – в отличие от «среднеутонченных» («middlebrow») авторов, которые адресуются среднему классу и, оставаясь морально респектабельными и умеренно реформистскими, развлекают досужую аудиторию. Исключительно литературой такая элита прокормиться не может. В этом Коллинз видит одну из причин её преклонения перед Достоевским, который смешивал соответствующий идейный материал со стилем массовых романов. Сходным образом в 1930-е годы восхищались Хэмингуэем, сочетавшим приключенческую историю, суровый стиль и квазиметафизическую кодовую систему смыслов. «Чисто» элитарные авторы, отмечает социолог, живут благодаря покровительству или, как Флобер и Пруст, за счёт богатого наследства. Некоторые заняты дополнительной работой, презрение к которой обычно укрепляет мотив отчуждения художника от обыденного мира коммерции. Другой составляющей этой темы является образ голодающего художника, готового скорее покончить с собой, чем вернуться в этот обыденный мир. Фактически же большинство авторов занимались чистым писательством лишь в юности. Лучшие шансы на успех, по мнению Коллинза, элитарные писатели имеют там, где собралась критическая масса творческих людей, которая может поддержать их. Благодаря пересечению различных интеллектуальных сообществ – честолюбивые студенты, общенациональные газеты и журналы, профессионалы и начинающие в музыке и изящных искусствах – такая ситуация в своё время сложилась в Париже. Этому способствовала централизованная французская система образования. Собирая в одном месте самых амбициозных юношей, накапливающих наибольший культурный капитал, она сталкивала их друг с другом в борьбе за интеллектуальное внимание. Лидерский тандем Камю и Сартра в конце концов завершился разрывом. Как в известном кино про шотландского горца: должен остаться только один. При этом философский капитал во Францию притекал по более крупной сети из Германии… На очередном витке Сюжеты «Социологии философий» на этом далеко не исчерпаны. Однако читателю, который не боится множества букв, надо что-то оставить и для самостоятельного знакомства… Убеждая в сходстве основ, которое преодолевает представления об уникальности отдельных культур, Коллинз фиксирует и отличительные черты отдельных мировых регионов. Для европейской философии таковыми, по его мнению, стали «наука быстрых открытий» как особая форма социальной организации и исследовательский университет, который впервые в истории позволил философам контролировать материальные основы своей деятельности. Тот, кто стремится понять, зачем учёному философия, также, на мой взгляд, найдёт у Коллинза немало интересного – равно как и про источники творчества во вроде бы бюрократизированных университетах. Сторонники радикального противопоставления религии и науки могут озадачиться мыслью о том, что основная линия эволюции идей отнюдь не тождественна рационализму. Что споры о вере и разуме и битва регресса с прогрессом – весьма разные вещи. И именно эти споры, а не победа одной стороны над другой движут мышление и познание, помогая преодолевать постоянно возникающие затруднения. Возникновение таких затруднений, в свою очередь, обеспечивает будущее и для философии. Если же вспомнить, что она представляет собой лишь одну из разновидностей интеллектуального творчества – то и для этого движения идей и образов тоже. Следовательно, отмечает автор, попытка объявить о конце философии, предпринятая в конце XX века, чересчур пристрастна. Тем более что это – стандартный тактический шаг при смене поколений, после которой следует очередной виток проблем и новая вспышка творчества. Похоже, начало третьего тысячелетия уже весьма щедро показало очертания такого витка. Но писать историю этой вспышки предстоит уже следующим поколениям мыслителей, которые продолжат прежние и наверняка свяжут собственные интеллектуальные сети.Андрей Расторгуев
