Арсен Титов. Филологический экзерсис | АсПУр

Арсен Титов. Филологический экзерсис | АсПУр
titov.jpg
 
А.Титов

Арсен Титов. Филологический экзерсис

Арсен ТИТОВ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ЭКЗЕРСИС новелла

1 Иногда люди думают о себе хорошо и лгут. Доктор Бердников – это о втором курсе – любил развалиться на стуле, характерно скособочить левую щеку и уже тем показать, что завал обеспечен, но при этом он обязательно студента выслушивал и лишь потом изрекал: - Ничто не возникает из ничего, молодой человек, и ничто не исчезает бесследно! Он так любил изрекать и лгал. А подручный старосты курса Кешка Баранов любил говорить иное. Он ставил однокурснику в журнал пропуск занятий и, когда тот подбегал к нему с восклицанием: «Кешка, да ты что!» – отвечал: - А не все в жизни так просто, как иногда нам кажется! Он это говорил и не лгал. За попытку Митрохина досрочно сдать Бердникову средние века Володя Арнольд приобрел статус великого русского хлебосола – и это действительно не возникло из ничего. А вот из-за той же попытки Митрохина досрочно сдать Бердникову средние века филологиня Люси исчезла бесследно – для Митрохина, разумеется. Митрохин прекрасно знал – это о втором курсе – что лучше сразу подать на отчисление, нежели просить Бердникова о досрочной сдаче, но к Бердникову побежал. - Михаил Михайлович! – стал ныть он и плести о жутких жизненных невзгодах, якобы неожиданно обрушившихся на него и заставивших пойти на вышеуказанный шаг. На самом деле никаких невзгод не было, а было обыкновенно. Было, что у филологов сессия завершалась на три дня раньше, и Люси отправлялась на турбазу. Тот, кто в университете изучал французский, помнит вечное: «Люси ва а ля гар!» – то есть, Люси идет на вокзал. Вопрос – зачем? Но его вечно и якобы с тонким намеком на некую аморальность – был слух, что на вокзале собираются женщины, которые зарабатывают собой за три рубля! – вот якобы с этим намеком задавал вопрос только Потебнев. Все остальные сидели и зубрили: «Люси ва а ля гар!» И после своей ублюдочной, на три дня раньше завершающейся сессии, Люси ва а ла гар, то есть отправлялась на турбазу, и Митрохин кинулся к Бердникову: - Михаил Михайлович! – стал ныть он и плести что-то там про тетушку в Карталах, и дядюшку в Каргополье, в одночасье свалившихся так, что и водицы подать, и одеяльце поправить совсем некому, ибо он, Митрохин, единственный на двоих племянник, вынужден из-за последнего экзамена целых три дня пребывать в университете, вместо того, чтобы исполнять свой родственный долг, деля себя между дядюшкой и тетушкой, что по здравом уме вообще-то было невозможно, потому что один из них слег в Карталах, а другой в Каргополье, но было вполне исполнимо при его, Митрохина, родственной любви к обоим. Бердников как-то этак посмотрел на Митрохина, как-то характерно скособочил левую щеку, из чего Митрохину следовало бы тотчас забыть Люси и сдавать экзамен вместе со всеми или хотя бы просить о предварительной индивидуальной консультации, где задать ряд вопросов, в которых он, Митрохин, без него, Бердникова, якобы разобраться не может. Так бы и спросил: - Михаил Михайлович, вот в этих, этих и этих вопросах мы без вас разобраться, что называется, нон поссимус, - то есть, по-латински, не можем! - И вот тут тоже нон поссимус и вот тут тоже! Ему хотя бы этак поступить. Но он, ослепленный видением того, как Люси ва а ля гар, то есть спешит на вокзал, садится в электричку, едет на турбазу и едет не одна а с этим ублюдком Шампутным с философского, совершеннейшим, по выражению Николая Васильевича, свиньей в ермолке, какою может быть только инфант, то есть обкомовский сынок, - вот так ослепленный Митрохин презрел и латынь, и индивидуальную консультацию, и сдачу экзамена со всеми вместе. Он все презрел и кинулся к Бердникову со слезами о тетушке и дядюшке и еще, кажется, о двоюродном брате Ильюхе, тоже свалившемся, но только не в Карталах и не в Каргополье, а со строительных лесов при выполнении повышенных социалистических обязательств на объекте социалистической индустрии. Бердников как-то этак посмотрел на него и сказал: - Ну что ж, пожалуйста! И Митрохин все каникулы без выхода из общежитской комнаты учил наизусть учебник средних веков и дополнительно докторскую диссертацию Бердникова, лишился стипендии и чудом свалил средние века только комиссии. - А как ты думаешь, не все в жизни так просто, как иногда нам кажется! – сказал Кешка Баранов. Потебнев же тотчас сочинил песню, припорол в общагу с гитарой и до ночи распевал в коридоре. Песня пелась якобы от лица Митрохина и оповещала о том, что заниматься средними веками может лишь законченный подлец, в чем якобы, наконец, убедился лично Митрохин, и далее – в подобном же духе с обыгрыванием якобы заданного Бердниковым вопроса о средневековом клерикале, внутрицерковном борце Арнольде Брешианском, по жизни и деятельности которого Бердников защитил и кандидатскую, и докторскую диссертации, и, разумеется, требовал знания о нем в самых мельчайших подробностях. Якобы Бердников задал вопрос о нем, а Митрохин ответить ничего не смог и сказал, судя по песне, так: «Я сказал, рассержен, груб и зол, что Арнольд товарищ Брешианский был великий русский хлебосол!» – тот еще стильчик в песне. Вот так Володя Арнольд стал великим русским хлебосолом, и тому все-таки была причина, потому что он любил от своей повышенной стипендии и зарплаты сторожа на стройке ставить на стол бутылек-другой-третий. А Люси, как ва а ля гар, так, собственно, и ва, то есть пропала для Митрохина бесследно, потому что после летней сессии она уже стала Шампутной, переехала жить в обкомовскую квартиру, правда, не надолго. На пятом курсе она уже слетела оттуда и полетела по распределению куда-то, кажется, в Таборинский район, где школа половодьем была каждую весну заливаема – тоже латынь и именно пассивная глагольная форма херундий – и ученики в связи с этим каждую весну были по чердакам размещаемы. Речка там была именуема, кажется, Ница – и почему бы это для мадам Люси в глазах Шампутного и философов с филологинями не могло стать югом Франции с Венецией вовместях! Вообще-то там течет Тавда, а Ница течет в стороне – недалеко, однако в стороне. Но, на философском, как и на филологическом, хлебом не корми, а дай сказать нечто такое совпадательно-символическое. И все, конечно, вместо Тавды сказали про Ницу, мол, ах! наша Люси поехала во Францию, в Ниццу! ах как это мило, хи-хи-хи! Впрочем, орация сия есть мизеранда, что означает– слова сии есть достойны сожаления, как и вообще все, связанное с Люси. Означает на латыни, конечно. И кто после этого осмелится сказать, что Бердников не лгал, а Кешка Баранов лгал! 2 И утром Митрохин зашел к Владимиру Владимировичу Арнольду – это уже из нынешней жизни – в его ректорский кабинет совершенно по-дружески, хотя был против Арнольда, ну если не тьфу, то около этого – отдел охраны памятников областного министерства и то только в последнее время, а до этого заведовал отделом культуры едва не в тех же Таборах, откуда и знает, что там не Ница, а Тавда. Правда, если совершенно точно, то, конечно, Митрохин завотделом был в другом районе, но все-таки как хорошо сказать, что именно в том, куда из обкомовской квартиры слетела Люси. Было бы совершенно философски и филологически, так сказать. И, может быть, кто-то из историков, например, тот же Кешка Баранов или тот же Потебнев были совсем не прочь так сказать. - Ха-ха-ха! А Митрохин-то полетел за Шампутной! – вполне можно было бы сказать. Хотя нет. Они не могли так сказать, потому что никакой такой Люси и никакого такого инфанта с философского они не знали. Кешка Баранов вечно пялился в книги, а Потебнев пил дешевый портвейн и задирался – оба выходили далеки от философов и филологинь, которые в книги тоже пялились, но дешевого портвейна не пили. Ни Кешка Баранов, ни Потебнев сказать так не могли – и хватит о них, тем более, что в целом они Митрохина уважали. И после университета Митрохин сначала два года служил замполитом роты, потом был тем, а потом этим и уж потом каким-то образом стал завотделом районной администрации, откуда его тот же Арнольд вытащил в министерство. И теперь вот он зашел к нему в кабинет. Арнольд обрадовался, заулыбался в свою седую стриженую бородку и сходу предложил Митрохину коньяку. - Давай выпей рюмку, Коля! – радостно сказал Арнольд, налил, положил свежие бутерброды, принес консервированные оливки и серебряную ложечку. Хлебосол. Сам он, хлебосол, перестал пить десять лет назад, но терпеть не мог трезвых людей. - Я бы издал закон с утра всем по сто граммов наливать, кроме тех, конечно, кому по службе нельзя! – говорил он. – Пусть бы все были веселые. Пусть бы мужики были понаглее, женщины – попокладистее! Митрохин, естественно, выпил и закусил. - Как там у тебя, Коля? Нашел? – спросил Арнольд и тут же, явно не в первый раз предложил: - А то давай я позвоню! - Нет, звонить не надо, - отказал Митрохин. И смысл их разговора был вот в чем. Разведенец Митрохин пользовался у женщин пристальным вниманием даже в ту пору, когда разведенцем не был. - Коля! – говорили те из женщин, которые были без комплексов. – Коля! Да тебя же бабы любят со страшной силой! Другие выражались изысканней, а некоторые вообще никак не выражались. Но их пристальное внимание он ощущал на себе постоянно и, будучи разведенцем, часто пользовался, то есть заводил короткие романы – на неделю или месяц и всего лишь один раз завел роман на долго, и этот роман едва не завершился повторным браком и не завершился потому, что Митрохин в последний миг сбежал. До недавнего времени у него была женщина Надин, умница и красавица, с которой он встречался не часто, но всегда бурно, так что с первого мига встречи на каком-нибудь удобном для обоих перекрестке или на какой-нибудь скамейке она издалека просила его к ней не прикасаться. - Если прикоснешься, я тотчас начну раздеваться! – предупреждала она, и они ехали к Митрохину в разных концах троллейбуса. И можно представить, что потом творилось у Митрохина на квартире. – Только не влюбись в меня. Я этого не понимаю! – говорила Надин. А он видел обратное. Он видел, что она сама уже с первой, ну, там со второй или третьей встречи влюбилась в него по уши, но боялась в этом признаться, потому что кто-то когда-то бросил ее, и она теперь этак себя защищала, в общем-то, совершенно беззащитная женщина. Он видел, что она в него влюбилась, но сам ее не любил, отчего и встречался с ней редко. А она терпеливо ждала и тотчас же откликалась, лишь он звонил. По какой-то своей примете, она никогда его не приглашала к себе, и они всегда ехали к нему. Но месяц назад она его пригласила. - У меня в гостях подружка! – предупредила она в прихожей, и следует ли после этого вновь упоминать латынь вместе с ее орацией мизерандой, то есть речью, достойной сожаления, ведь любой уже догадался, что Митрохин, лишь увидел подружку, понял – это конец отношений с Надин. Он влюбился. И теперь ее весь месяц разыскивал, зная лишь ее имя и профессию – преподаватель французского. И о ней сейчас спрашивал Арнольд, хлебосольно подливая коньяк и подвигая бутерброды. - Не нашел? – спросил Арнольд и уже в который раз предложил: - Давай я сам позвоню этой Надин и возьму все на себя, мол, я влюблен в эту ее подругу, но никак не могу отыскать. Женщины в этом деле солидарные! - Нет. Звонить не надо. Она женщина умная и любит. Она сразу поймет! – отказался Митрохин. - Но сам-то ты ведь не ищешь! – упрекнул Арнольд. - Ищу и найду! – сказал Митрохин. Он чувствовал, что ничего у него не получится, даже если он найдет ее. Он чувствовал – она откажет и откажет как раз из женской солидарности. Но он на самом деле ее искал. - Она тебе скажет: вы с Надин спите, ну так и продолжайте спать, я-то тут при чем! – сказал Арнольд. - Скажет! – согласился Митрохин. - Ну вот! – сказал Арнольд. Дальше говорить не дала секретарь. Она в телефон предупредила о посетителях. Митрохин хотел уйти, но Арнольд попросил остаться – сегодня не приемный день, и он со всеми расправится быстро. Митрохин остался. Вошел первый, вернее, первая посетитель. Она поздоровалась и, не успел Митрохин вскинуть глаза, сказала: - О, Господи, Боже мой! Митрохин посмотрел на нее и внутренне сказал то же самое. Он внутренне сказал «Господи, Боже мой!», потому что узнал Люси. Странным образом, это была прежняя, двадцатилетней давности, Люси, с которой он в последний раз говорил в канун своей попытки досрочно сдать средние века. Она, Люси, тогда смотрела на него уже с высоты женщины, любящей другого человека и знающей, что тем человеком она любима – возможно, тоже латынь и тоже херундий. В ее взгляде была для Митрохина снисходительная тайна, чувствуемая Митрохиным, приносящая ему страдания и привораживающая. Она спешила. Вероятно, она спешила к тому человеку – теперь-то мы знаем, к Шампутному. Но, возможно, спешка была наигранной, так как Люси, счастливая, хотела показать, сколько она любит того – Шампутного – и сколько не нуждается в этом, в Митрохине. Можно предположить, что она это делала не специально, ведь эгоизм влюбленного в таких случаях действует сам по себе. Вот так ей было скучно с Митрохиным, и она спешила. А он просил еще минуту, но ничего толкового сказать не мог и просил еще, хотя и в другую минуту, и в последующую, и в четвертую, милостиво, но с небрежением ему ею отпускаемые, он все равно ничего толкового сказать не мог. Он видел, что ей хочется уйти, и чувствовал, что уход ее будет концом их отношений. Он видел, но заученно просил минуту, потом другую и, получив их, ничего сказать не мог, а только нудил. Ну уж, а после турбазы она везде и всюду была только с Шампутным, и все на философском и филологическом говорили только об их скорой, после летней сессии, свадьбе, и хорошо было, что факультет Митрохина, занятый вечно сугубо своей исторической жизнью, мало чем интересовался посторонним и, если заводил амуры, то только у себя на этаже, так что ни Кешка Баранов, ни Потебнев, ни кто-то иной ничего о Митрохине в этом плане не знали. Потому-то – это уже из нынешней жизни – Митрохин, лишь узнал Люси, с какой-то неприятной усмешкой сказал свою «Господи, Боже мой!». - О, Господи, Боже мой! – воскликнул и Арнольд, воскликнул навстречу Люси, но, разумеется, с иным смыслом и иной интонацией, нежели Митрохин, то есть с восхищением бывалого кобеля, простите, похожденца. От его восклицания враз в кабинете установилась пряная любовная атмосфера. Арнольд тотчас приложился к ручке Люси, как-то только ему свойственно приобнял ее и даже, кажется, успел огладить по спине и груди. - Я и не мог предположить, Людмила Петровна, что вы так хороши! – сказал он и далее сказал, что он издал бы закон, по которому следовало бы с таких красивых женщин делать скульптурные портреты, выставлять их во дворцах или на площадях и улицах города и заставлять мужчин ими любоваться по три раза на дню по расписанию, а тех, кто изъявит желание любоваться не по расписанию, отпускать с работы и наливать им сто граммов. – Но портрет с вас, Людмила Петровна, я принес бы сюда в кабинет и целыми днями любовался бы только один! – еще сказал Арнольд и еще что-то сказал, чего Митрохин в своей нарастающей неприятности уже не слышал. Люси же после всего этого воззрилась на Митрохина. - Вы? – спросила она. - Так вы знакомы! – чувствуя интригу, спросил Арнольд. - В некотором роде! – нехотя и даже неучтиво буркнул Митрохин. И кто бы знал, что эти неохота с неучтивостью были приняты Люси за сохраненное к ней, но скрываемое чувство. - О, поздравляю, поздравляю! Здорово! А наш Николай Иванович любимец женщин, холостяк! – воскликнул Арнольд, бережно и вместе чувственно подвел Люси к Митрохину. - Не холостяк, а разведенец! – уже совсем с раздражением поправил Митрохин. И раздражение, и поправка тоже были приняты Люси за сохраненное чувство. Она с удивившей ее саму теплотой увидела в Митрохине того, двадцатилетней давности мальчишку, обреченно пытавшегося объясниться с ней. И она увидела его совсем другим, нежели видела тогда. После Шампутного она вышла замуж, развелась, еще раз вышла и еще раз развелась – так ей не везло с мужьями. И с теми мужчинами, которых она к себе пускала уже без надежды на замужество, ей тоже не везло. Это невезение она в целом отнесла к своей неудачной планиде, к своей судьбе, благо, что с падением коммунистических принципов верить в судьбу, в зодиак, реинкарнацию, бога, черта, огонь, воду, дерево, козу, муху, инь и янь – во что угодно не запрещалось. Она отнесла невезение к самой себе и, как говорится, тем успокоилась. «Боже, какие он сохранил детские глаза!» – сказала она о Митрохине. - Я пойду, - сказал Митрохин. - Коля, останься! Людмила Петровна приехала к нам в город с целью перенять опыт в организации нового вуза. Она доктор, профессор. Она создает частный университет. Тебе тоже будет интересно. И коньяку вот за встречу выпейте. Людмила Петровна, давайте выпейте с Николаем Ивановичем за встречу! – прихватил Митрохина и Люси за руки Арнольд. - Не откажусь! – весело и легко сказала Люси. - Хлебосол! – огрызнулся Митрохин. - А? – спросил Арнольд, а потом догадался и со смехом рассказал Люси историю Митрохина с досрочной сдачей средних веков и песней. – Как там, Коля, «Я сказал, рассержен, груб и зол?..» Доктору, профессору Люси имя Арнольда Брешианского, кажется, ничего не говорило, но она догадалась, что обыгрывание этого имени по меркам историков должно быть остроумно, и с удовольствием выслушала рассказ. А Митрохин после рюмки все-таки ушел. Люси нашла его по телефону. Арнольд признался, что телефон дал он. - Ты что, Коля! Она так тобой заинтересовалась! Я хотел ее зажать – куда там, нет! Мы, говорит, с вами, Владимир Владимирович, только коллеги! А сама – все про тебя! Давай, действуй! Такая женщина! – сказал Арнольд. - Хлебосол! – огрызнулся Митрохин. Люси нашла Митрохина по телефону, вытащила в ресторан и привела к себе в номер. В целом-то, конечно, у них получилось. Но он был все время в раздражении и как бы даже смотрел на нее свысока, и как бы даже спешил. А ей было тепло с ним. Она щекой прижималась к его груди, целовала его небритый подбородок, рассказывала о своей жизни, конечно, минуя отношения с мужчинами. Она рассказывала о своей затее с частным университетом, рассказывала всякую всячину о подружках и, кажется, не видела, что этого ему не было надо, что он куда-то спешил. Была ночь, спешить ему было некуда. Однако он, правда, спешил, он был не здесь. Она этого не видела, и ей было тепло. 3 А ее – это о подруге Надин – ее звали Машей. Ее он отыскал через два месяца. Он попросил знакомого начальника городского управления внутренних дел. Тот обещал, но через месяц сказал, что нужны дополнительные данные. Митрохин поджал губы – тоже-де сыщики! – и обратился в городское управление образования. Но, стесняясь, толком объяснить не сумел. Работники городского управления образования насочиняли себе, что он, старый козел, охладел к жене, надыбал себе молоденькую, которая, слава Богу, дала ему по рогам. Возможно, они исходили из своего опыта. Возможно, их мужья, ровесники Митрохина, забывали исполнить необходимые супружеские обязанности, а на стороне засматривались. - Ишь, старый козел! – возможно, сказали женщины в управлении образования, зная по своему опыту. А возможно, так сказали, но про мужей подумали иное. - Ишь, старый козел! – возможно, сказали они, а про мужей подумали: - Хорошо, что наши мужья не такие! Вот как, возможно, подумали они, и найти Машу не почесались, и целый месяц говорили Митрохину неправду, говорили, ищем-де, ждите. Он еще один месяц ждал, а потом пошел по школам сам. И в одной из школ в кабинете директора столкнулся с одной из работниц городского управления образования, пребывающей там по служебным обязанностям. Вышло у них хорошо поговорить, и женщины – директор школы и работник управления образования – поняли, что никакой он не козел с рогами, а обыкновенный разведенец, обыкновенный одинокий мужчина, которому тоже нужно тепло. - Найдем мы вам вашу Машу! – торжественно пообещала работник управления, а директор школы тоже не захотела остаться в стороне и тоже захотела включиться в поиск. Они велели Митрохину позвонить в… ну, например, в четверг, не после дождичка в четверг, а просто в четверг, через три дня, потому что на Руси всегда на всякое дело просят три дня. И если Митрохин зашел к директору школы в понедельник, то, значит, ему было велено позвонить в четверг. Он, конечно, засомневался – ведь не смог найти даже начальник городского управления внутренних дел. А женщины только усмехнулись на его сомнение – одно дело начальник управления внутренних дел и другое дело они, заинтересованные женщины. Митрохин позвонил в четверг и получил полные данные о Маше – имя, отчество, фамилию, год и день рождения, зодиак, домашний адрес, номер школы и телефон, семейное положение – естественно, не замужем. Дополнительно к данным ему было высказано пожелание счастья. Митрохин купил роскошную белую розу и пошел в школу к Маше. Он не знал, как все обернется, но особо о том не думал. Он больше думал, не замерзнет ли роза на декабрьском морозе. Близ школы ему встретился замерзший солдат. Он попросил у Митрохина сигарету. Митрохин дал ему и на сигареты, и на пирожное. - Любишь сладкое? – спросил он солдата. Солдат сначала застеснялся, а потом ответил утвердительно. - Вы к женщине на свидание? – спросил он в свою очередь после того, как признался в любви к сладкому. Митрохин тоже застеснялся и тоже потом ответил утвердительно. А потом вспомнил Надин – в том смысле, сколько ей будет больно узнать, если сейчас у него, у Митрохина, и у нее, у Маши, все выйдет хорошо. Митрохин и раньше терзался этой мыслью, видел себя подлым человеком. В такие минуты он даже радовался, что Маша не отыскивается, будто это умаляло степень его подлости. Ронсар, поэт французского Возрождения, как-то сказал себе от лица некоей богини: «Нет в мире волшебства, Ронсар, сильнее слова!» И он, конечно, не солгал. Но ведь любовное чувство – это тоже непреодолимая сила, сильнее которой ничего нет. Это, конечно, Митрохина оправдывало, но он все равно очень часто терзал и грыз себя. А лишь проходили такие минуты, Митрохин говорил, что Надин без терзаний бы оставила его, коли влюбилась бы в другого человека, как без терзаний оставила его, Митрохина, в свое время жена. Митрохин говорил себе, что любовь – это эгоистическое чувство, что подобно ему поступили, поступают и будут поступать огромные массы людей. И из этого выходило, что все влюбленные по отношению к кому-нибудь являются обыкновенно подлыми людьми. Так терзался Митрохин до школьного крыльца. В школе же все забыл, отыскал класс Маши и стал в ожидании перемены расхаживать по коридору, по старому воспитанию, сняв, конечно, шапку. В коридоре было людно. В одиночку и кучками, как на старинных гравюрах, изображающих вид какого-нибудь города с обязательным наличием на переднем плане одиночных и кучкующихся граждан, толкались туда и сюда ученики. На шум из классов выглядывали учителя с каменными от желания напугать учеников взглядами. И одиночки, и толпы, и учителя косились на Митрохина. Чтобы занять себя, Митрохин остановился около класса Маши и чутко вслушался. В классе было тихо. Через пару минут Митрохин опять вслушался и забеспокоился, не пуст ли класс. Он приоткрыл дверь. Класс действительно был пуст. Митрохин было заругался от досады, но увидел еще одну дверь. За ней послышался голос Маши. Митрохин оробел. Скрывая робость, он сел за стол. Маша за дверью говорила примеры какого-то глагольного времени. С университетской поры Митрохин во французском все забыл. Голос Маши был столь хорош, что Митрохин, слушая, невольно стал улыбаться и думать, что все будет хорошо. И еще он стал думать о том, что доведись ему быть преподавателем, он бы захотел быть только преподавателем французского языка. После звонка Маша вышла не сразу. Сначала вышли ученики, в любопытстве посмотрели на Митрохина, прошли мимо, а уж потом только вышла Маша. - Вы? – спросила она. - Здравствуйте, Маша! – кое-как справился с собой Митрохин. - Как вы меня нашли? – спросила Маша. Митрохину не понравился ее тон. Он, ее тон, нес что-то не нужное. Но обратить на это внимание у Митрохина совсем не было возможности. У него будто очень высоко поднялась температура, этак под сорок или за сорок. Он стал бессилен. - Я вас нашел! – сказал он. - А, ну да! – усмехнулась она, чуточку запнулась и с педагогически выверенной интонацией велела подождать ее несколько минут. Не появилась она до самого звонка на урок. Сначала опять прошли ученики, потом пришла она. - Вы здесь? - спросила она, будто не велела подождать, а велела уйти. – Теперь вы видите, что у меня совсем нет на вас времени! – еще сказала она. - Да, - четко сказал Митрохин. – У меня было несколько минут, чтобы догадаться. – Хотя, если честно, никаких минут у него не было. Он их просидел бездумно, потому что нашел в тоне ее слов что-то не нужное. Он протянул ей розу и ушел. - Мне? Спасибо! – услышал он ее дрогнувший голос. И в свете всего сказанного, выходит, что лгал товарищ Бердников со своими тусклыми представлениями о невозможности возникновения из ничего и невозможности исчезновения бесследно. У Митрохина и возникло все из ничего, и исчезло бесследно. Исчезновение касается, конечно, и Люси, и Надин. Ни с кем из них он больше никогда не встретился. Лгал товарищ Бердников. А вот Кешка Баранов со своим утверждением, что не все в жизни так просто, как иногда нам кажется, не лгал, и, по сути, не лгал Потебнев, как все не лгут в юности. А Маша через некоторое время все рассказала Надин, и еще через некоторое время отношения их расстроились, а потом и совсем прекратились.
 
Оцените статью
Добавить комментарии

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Арсен Титов. Филологический экзерсис | АсПУр
02 1 150x150.jpg
О XXIV Рождественском поэтическом конкурсе | АсПУр