Наталья Тагорина. Свет сквозь снег
СВЕТ СКВОЗЬ СНЕГ
Ягодинцева Н.А. Человек человеку. Стихотворения. – М.: Редакционно-
«Человек человеку» – новая книга стихов известного русского поэта Нины Александровны Ягодинцевой. Стихи эти – трудные и содержат тайну. Их пространство-время кажется привычным: Россия, снега, снега... Здесь очень много воздуха, много неба, всегда глубокого, звёздного. Под ним – городские предместья, такие горько-узнаваемые. Но вот уже весна, и слышен оглушительный птичий звон в распушенных сияющих кронах, где искры света на листьях. И где-то совсем недалеко, за городом – горы, древние, с полупустыми деревнями на пути, что-то говорящими безмолвно, с удивительными живыми реками и жаркой степью вокруг. А в глубине книги, в серединке её – лето, Чёрное море... Всего несколькими касаниями, но самыми яркими и нежными: В этой лавочке с молодым вином Вся душа вверх дном. А на дне такой густой снегопад, Такой непроглядный снег! Где-то рядом должны быть и дом, и сад – Ничего нет. В двух шагах не видно, белым-бело, Но теплым-тепло. Подступило к сердцу и замело – А потом прошло. Рядом море дышит и ловит тьму Пересохшим ртом…<...> И снова лето – южно-уральское, и «жара стоит по самую душу», но и тут слышна высокая зимняя нота. Она звучит, не прерываясь, почти на всём протяжении книги, придавая стихам особенное напряжение. Вечер смётан в огромный стог – Колется и шуршит. Шёлковый августовский платок Серебряной ниткой шит. Кажется, только что здесь была, Острый луч за собой тянула Тоненькая игла Вечернего гула... Края пространства соединя По невидимому лекалу, Холодной искоркою огня В траву упала <...>. Хорошо знакомая картина, но отчего в неё не получается проникнуть сходу, с лёгкостью? Требуется усилие. Стихи читаешь – как будто идёшь в сильном встречном потоке воды. Или – круто вверх по горному склону, а может быть – по старинной винтовой лестнице. Нужна большая концентрация внимания и ответного чувства, чтобы, следя за развитием смысла, в разворачивании метафор – трудно, но быстро подниматься. И когда это получается – обретаешь иное зрение. Здесь всё проницаемо. Всё – звук: гул или звон. И свет. Этот свет – не дневной и не из нашего мира. Из пространства над временем: Повсюду только свет, но каждому по вере, Не этой, где война, а неизбывной – той... Никто не умирал – но заблудился в ветре, Растаял по весне, в поля ушёл водой.<...> Шагая так, до нехватки воздуха, до сердцебиения, проходишь от первой страницы до последней, будто держась за невидимые стропы – гула-звона и света-не-отсюда. Это похоже на подвесной мост – всё время немного кружится голова от покачивания и высоты. <...> И жажда моя неутешна отныне, И сколь ни мечтаю забыть – бесполезно, Как ветер качает мосты навесные – Пути караванов сквозь гулкие бездны. По навесным мостам шли караваны и несли амфору, а в ней – знание о мире и о человеке. А потом случилась катастрофа. Вечность иссякла, ушла, как волны в песок, амфора опустилась с высоты и разбилась, и знание нужно добывать вновь – из самого себя. Дотягиваясь до себя истинного – в каждом встречном, открыто и просто: Человек человеку – такая печаль Неизбывная, Господи! По лукавым речам, пересохшим ручьям, По мерцанию в голосе Приближаемся к небу, где всё на просвет <...>. И возвращение знания, возвращение к себе – в вечности, над временем – происходит, совершается в пространстве книги. Парадоксально – в первом же стихотворении сборника этот путь уже пройден! Всё уже сбылось: Испуганному сердцу невдомёк, Что всё уже сбылось, и невозвратно, И по любой из тысячи дорог Возможно вновь пройти тысячекратно. <...> Этот парадокс только кажущийся. На то и вечность, чтобы всегда быть «до» или «над»: судьбой, жизнью, временем. И вся книга – во времени и над ним, в битве и над битвой. «Сбылось» в начале книги звучит как «пришло извне», подарено. Но даётся только тому, кто попросил. А попросить, решиться, не отвернуться от пути, от каждодневной работы души на пределе сил – это поступок. Время преодолевается поступком, духовным событием: лёгкий свет в душе уже затеплен и не может быть погашен, потому что свет Духа неуязвим. <...> Уже нельзя вернуть небытию Неосторожный плеск воды о камни, И ветер, проводящий по жнивью Невидимыми тёплыми руками, И лёгкий свет, затепленный в душе, Когда в короткий час прозрений тайных Вином тоски в серебряном ковше Обносит ночь гостей своих случайных... Всё, что дальше в книге, если смотреть из её начала, – это прошлое, настоящее и будущее одновременно. Время «совершается» тысячекратно, оно закольцовано, идёт по кругу, но в минуты высоких состояний можно дотянуться до изначального, вневременного и – повернуть ход событий: <...> Ты загадала! Да сбудется всё – Дальше покатится дней колесо, Свет беспечальный сойдёт на лицо, И озарит его, и озарится Спящее море, и скальный отвес, Лёгкая дымка по краю небес... Крикнешь: Агой! – и откликнется: здесь! И повторится. И почти в каждом стихотворении слышен этот отзвук из вечности. В детском «добуквенном и дочисленном» сознании: «Мне было пять. Над буквами и числами / Ещё довлели крепкие замки. / Но ясно было всё, чему учиться мне / И чем душе спасаться от тоски». Или просто в сердце, открытом Космосу: Первоязык тополей ещё не знаком, но стихи дословно Считывает тоска моя с полутёмного небосклона. <...> И я замираю, строки, по небу разбросанные, читая До конца предложенья, где точка – жемчужная, нежная, золотая, Огромная непостижимо, а дальше – пусто и неподвижно. И ничего не слышно, но сердце – сердце, конечно, слышно: Всё, что оно, спеша, говорит, не имеет словесной плоти И превращается в тишину – в дословно истинном переводе. Это знание из вечности – вне слов. Как гул-звон и свет-не-отсюда. Как свет сквозь снег. Перевести его в речь может только сознание, преодолевшее границы обыденности, свои временные и временные пределы. И, поднявшись выше, сделать это знание доступным и для других. Всегда между строк, поэтически, лишь задавая направление внутреннему взгляду. Вот главное, что несёт человек человеку, – возможность подняться выше. И тогда можно преодолеть одиночество, разделённость не-знания. Встретиться с собой – настоящим, а значит – с каждым: <...> О, имена печали и любви, Летящие по солнечному кругу! Как сладко жить цветами и людьми, Передавая братину друг другу <...> <...> Ни капель шум, ни перестук часов – Никто не знает, сколько время длится: Перед тобой раскрыт именослов – Цветы и звёзды на твоей странице... Так, передавая знание, как братину, можно жить истиной – одновременно в земной и высшей реальностях, и всегда – на пути к ней: Так вот живёшь и ждёшь. Сердце как свечку жжёшь. И, подойдя к черте, Щуришься в темноте: Господи, где Ты, где? – Здесь. Никому из вас Не закрывали глаз. Даже в кромешном сне Вы на пути ко Мне.<...> Многие строки книги запоминаются мгновенно – как формула, как ключ: «Ради тайны и сердца не жаль» или «Но неужели у нас меньше веры, / Чем у цветка?», – настолько точно их попадание в логику внутреннего процесса, логику пути. Выход за свои пределы совершается в любви к другому человеку, или в призвании (подвиге), что тоже – любовь, любовь к красоте Творения, а значит и к людям. Этот путь всегда требует от человека самоотречения, проживания боли. Ведь сделать шаг из кокона и полететь нас принуждает боль, когда выросшая душа не вмещается в окружающее её жёсткое пространство: 1. Сплетая паутину стальных дорог, Вагончики нанизывая на стук, Он, может быть, нечаянно нам помог – Он, видимо, вообще виртуоз разлук. Но разве это помнишь, услышав зов Гремящей между сцепками пустоты? Нам каждый раз опять начинать с азов – Сейчас, наверно, делаешь это ты <...>. <...> 5. Из золочёного саркофага, насекомой брони Выходи смелее на свет и крылышки разверни, Не бойся, это ветер – любовник, друг, И он уже читает стихи на двух Страничках, угадывая слова С первой буквы, её увидав едва – Ибо в этом письме, если что-то хочешь понять, От начала времён нельзя ничего менять. И этот процесс – один и тот же на всех уровнях: от крохотной бабочки – до души человека, и целых народов, и всего человечества. Так в книге разворачивается хроника боли и борьбы, где личное и коллективное – переплетены и едины, где «время сгущается над головой». И, как на двух полюсах или в двух зеркалах, Большая Игра переходит на новый круг одновременно в двух сердцах – поэта и безвестного мужика, стреляющего из травматики по бутылкам: Компьютер выключен. Время Большой Игре. Пара последних звонков, волнений от романтики до прагматики. Выпускницы расправляют белые бантики, А за домом <...> <...> Стрелок поднимает голову и долго следит за птицами. Все прекрасно знают, что в ближайшую тыщу лет Здесь не было и наверняка не будет полиции. Он лупит по бутылкам всё увереннее, с обеих рук: Вот ведь, собрал, расставил – а раньше собирал и сдавал на пивко да курево... В этот момент Большая Игра переходит на новый круг. <...> И настолько труден этот личный и общий путь на разломе эпох, когда падение в инфернальное уже открыто грозит человечеству, что подчас кажется: не выживешь. Но помощь приходит неизменно – всё тем же отзвуком из вечности, или с близкими душами, а ещё – от земли, её материнства. В эту родную землю всегда можно вжаться, чтобы переждать и выстоять. Нет ничего надёжнее и нежней Тепла обогретых солнцем больших камней. Нет ничего вернее скалы, когда Ты прижимаешься к ней горячей щекой, Пережидая, пока отгремит беда И снизойдёт покой.<...> В ней, в её первозданной живой книге есть всё, чего ищет душа, нужно только всмотреться, вчитаться и вслушаться, – и она расскажет: Букварь весны раскрыт. На первом развороте – Ни года, ни числа, лишь звон и синева, И солнечная кровь, прозрачная на взлёте, В лагунах тёмных крон тепла и зелена. <...> Учи меня читать, соединять словами Пространства и века, людей и города! <...> И даже снега, которыми до поры окружён младенческий, затепленный в душе, свет, похожи на милость: это защита от внешнего хаоса, мешающего расслышать внутреннюю тишину. И если смотреть так – даже горчайшие строки: «Мои снега – моя отчизна. / Мне больше некуда идти.» ощущаются как благо, как отсечение ненужного, наносного, – ради дальнейшего пути. Каков же итог книги, её главная формула? Может быть, это – первое и последнее стихотворение в сборнике, как вопрос и ответ на него? У Нины Ягодинцевой не так. Здесь два ответа, два утверждения. И, поставленные рядом, они создают целое, которое больше суммы частей: «Времени нет, есть Любовь». Эта формула любви и времени похожа на описание божественной реальности. Как тополиный пух к протянутой ладони – Душа моя к тебе. Любого сквозняка Достаточно – о нет, хотя бы просто вспомни, И словно бы ко мне протянута рука.<...> Напряжённый поиск Слова, высшего смысла в его живом проявлении – в судьбе, в «совершающемся» времени – вот содержание книги, её плоть и жажда. Неутолимая, неутешная. И в финале это Слово найдено и начинает звучать, но опять парадоксально: не речью, а добровольным молчанием – и внешним, и внутренним – «Он всё ещё летит с закрытыми глазами!» Слово превращается в тишину, потому что оно – сама любовь. Ведь в любви человек обретает себя таким, каким его задумал Бог, и сам становится воплощённым знанием. <...> О, тополиный пух – июньская досада, Прибитая дождём к дорожным берегам, – Он всё ещё летит с закрытыми глазами! Вот так душа моя, не ведая обид, В июне как во сне, в миру как на вокзале, К тебе летит… И только здесь полностью отпускает напряжение, растворяется зимняя нота и лето становится просто летом, а божественная реальность воплощается в земной жизни, закрывая все вопросы, замыкая круг, где всё уже сбылось.
издательский дом «Российский писатель»Наталья ТАГОРИНА, Санкт-Петербург
