Нина Ягодинцева. Рассказать историю
Молчанов В.М. Фрески. Стихотворения и поэмы. – М.: ИПО «У Никитских ворот» Это было всегда. Это будет, несмотря на Интернет и умопомрачительные гаджеты, на информационные потоки, лавины и сели, обрушивающиеся на головы современников, на телевизионные истерики ток-шоу и чудовищное хладнокровие новостей. Это будет всегда: желание услышать историю – из прошлого ли, настоящего ли, будущего – так, как будто происходит она здесь и сейчас и требует для себя живого сочувствия. Слушая её, ты вдруг непостижимо ощущаешь себя живым и настоящим, и всю глубину времени в себе, в своей крови – чувствуешь абсолютно реально, как будто только так могло и может быть. Рассказчиков ценят именно за это. История сохранила факт, что издавна на Урале, в котле народов, в междоусобных схватках, среди попавших в плен к чужакам у хорошего рассказчика было больше шансов выжить, потому что долгими зимними вечерами он уводил за собой слушателей то в быль, то в сказку. Где что когда услышал – заплетал он в причудливый сюжет, непременно с «переживательными» подробностями, памятными приговорками. Плясал огонь в очаге, таили дыхание слушатели, и всё многоцветное узорочье жизни, и суровая школа её, и промысел Божий в судьбах становились понятнее, ближе, постижимее. Прошли века, накопились библиотеки, размножились сайты – но в человеке-то ничего не изменилось. И, открывая книгу, буквально с первых страниц понимаешь: вот он, рассказчик – азартный, увлечённый, ради красного словца ничего не жалеющий, любящий жизнь и живущий поэтически азартно, знающий свою силу и умеющий «показать товар лицом»: Весна-дворняга солнечным оскалом Зиме грозила: «Береги бока!». Пригожий лик под ледяным забралом Таить устала стольная река, И лопнула морозная тесёмка. Шлем по теченью сбросив за спиной, Приподнялась Москва. С утра позёмка Котлы проталин сдобрила крупой… <…> Материя разложена по штукам, Бери любую – не жадись, плати. Моченья и соленья, связки лука, Бочонки мёда, пирогов ломти… Глаз маслится от снеди изобильной! Весна-дворняга, изойдя слюной, На жарких лапах кралась мимо мыльни С окошками из плёнки слюдяной. Живая речь, соединяющая в целое рассказываемой истории самые разные пласты – исторические, культурные, не брезгующая, а порой буквально блистающая просторечиями, перехлёстывающая за условности поэтической формы – что может быть увлекательнее для благодарного слушателя? Ведь тут вам не простак-балагур, а философ, выбирающий сюжеты со смыслом, превосходящим привычное обыденное разумение. Вот смерть младенца от «родимчика»: <…> Как бисером расшитая дорожка – Небесный самотканый рушничок, Чтоб по нему прошли босые ножки, Не обморозясь, в облачный чертог. <…> Не чахнуть внуку в царской каталажке Не гнить в окопах Первой мировой... У Марьюшки родился сын в рубашке И умер в ночь под самый выходной. Где от полозьев чёрные полоски Морщинами легли на ровный снег, Метель морозно-ветряной двухвосткой С плеча хлестала уходящий век. Увидеть и вплести крохотную младенческую судьбу в судьбу гигантской штормовой эпохи – для этого надо быть творцом в чистом, исконном смысле слова, замахнуться мыслью на таинственный Божий замысел о нас… Это очень по-русски, немногословно, но многоцветно и безмерно. Вообще Виталий Молчанов – наш, русский рассказчик. Он не будет плести прихотливые восточные орнаменты говорения – даже в «восточных» своих стихах, не стремится вывести прямой однозначный вывод из жизненного сюжета – просто рассказывает, просто даёт уму и сердцу цельную картину мира, не всегда всем понятную логически. В ней ценно другое: вот эти самые связи, соединяющие человека со звёздами, умершего младенца – с грядущим веком, да и сама словесная ткань, в которой все эти соединяющие нити-смыслы вспыхивают мгновенно, в каждой строке: Помню, ведомый отцовской рукой, – где та рука – Шёл я по лестнице вверх винтовой мять облака, Скатывать в комья ребячьей мечты небо, как снег. Звёзды свои занимали посты, чуя набег Тьмы, пожирающей солнечный диск. B эти часы Вспыхивал факел – сонм пляшущих искр Гыз галасы. А если это так – становятся понятными и пристрастность поэта к историческим, фольклорным, библейским сюжетам – сюжетам на все времена, и необычайная плотность стиха, когда привычная для современника ритмическая сетка гудит и качается под тяжестью плотных метафор: Встретилась мне у подъезда тоска в рваном ботинке. К сахарной пудре седого виска липли снежинки, Белыми мухами лезли под плащ эры застоя. Мёртвый поэт был согбен и дрожащ, взгляд беспокоен. Мерно качался фонарь на столбе, ветром влекомый, Словно адепт в непрерывной божбе. – Выйти из комы Ты не сумел, хоронили тебя с миру по нитке, Как и сейчас, в первый день декабря – снежный и липкий. Лезвием в небо нацелен был нос, в пальцах – иконки, Пением батюшка – бывший матрос – рвал перепонки. Комья ронялись на гроб тяжело в паре морозном, Сверху ткачиха швыряла назло зимнее кросно, Видно решила земле сгоношить кипенный саван. Мать причитала: «Эх, бросил бы пить горькую сам он». После поминок родне и гостям выдала ложки, Нам же – по книжке, как старым друзьям, в мягкой обложке, Чтобы читали твои стихири денно и нощно. Книжку забросил я... Брат, извини, если возможно. И кто же поставит в вину рассказчику его упоение речью и сюжетом, его вживание в чужие судьбы – и виденье сквозь них судьбы своей? Ведь нельзя не увлечься этой стихией, невозможно втиснуть её в сугубые филологические рамки, не стоит выверять строчки по ритмической линеечке, потому что речь – живая, пульс у неё – живой, и логика – собственная, пусть порой и угловатая, но ведь в этой угловатости и таится – жизнь! Как размашисто крут дирижёр! Это шторма прекрасное престо — Перелом, поворот-оверштаг, лязг запора, распяливший дверь, И надежда в глазах у щенка на концерте для флейты с оркестром, Что любовь нереально жива в череде бесконечных потерь. В океане земной суеты нас Вивальди выводит из дрейфа — Одинокий с рыжинкой старик, в нищете скоротавший свой век. Пусть поёт и вибрирует в такт вместе с сердцем чудесная флейта Так, что хочется всё изменить, и слезинки ползут из-под век. Русскому рассказчику равно дороги все поводы для душевного разговора, дабы скоротать – вечер ли, век... Вот печальный, но счастливо разрешившийся дорожный анекдот про случайный фингал от упавшего с полки баула: Непруха, братцы, одна не ходит: Семь лет по зонам. Обидно. Больно. Не крал, не дрался, ну, выпил, вроде, — В двенадцать завтра сходить в Раздольном. Там встретит Катя, а я побитый. — Такое, — спросит, — твоё «с начала»? Забился в угол несчастный мытарь. Земля на рельсах состав качала, <…> Сейчас заметит позорный штемпель — Фингал проклятый — пошлёт подальше. Вороны лают про быль и небыль, И в этом лае так много фальши. Но встали рядом сосед с соседкой И проводница, и полвагона. Сказали, мол, чемоданы метко Влетают в скулы — без лжи и гона, Что ты в дороге не пил, не дрался... И взгляд смягчился, стал тёплым, прежним. С плаката рядом вам улыбался, Нахохлив брови, геройский Брежнев. Но есть и другой, масштабный поэтический сюжет, где оренбургская святыня – Табынская икона Божьей Матери – проводит оренбуржцев через смуту Гражданской войны. Утрата и обретение – испытания, открывающие смысл русской жизни, в которой всегда спасает вера: Трижды с матушкой-Иконой Обошли весь град вокруг: Прекратились смерти, стоны, Вытер слёзы Оренбург… Но что такое вера? Ведь это то самое тайное, интуитивное знание о единстве и неразрывности мира, о его сквозных законах воздаяния и прощения. А в основе цельности – понимание, что человек един со своей землёй, кровно соединён с её историей, и чтобы ничего не забыть, истории нужно, рассказывая, проживать так, как будто они произошли не вчера или несколько веков назад, а так, как будто они живут всегда, здесь и сейчас. Интересна технология создания фресок – со сквозным видением будущего сюжета, с волевой решимостью творца и азартом созидательного порыва – по сырой штукатурке, без возможности что-то подправить после… Но разве не так мы проживаем всю свою жизнь, без черновиков, набело? Разве не так рассказывает нам автор нашу собственную историю – дальнюю и недавнюю, говорит о своих собственных переживаниях и сомнениях? Книга Виталия Молчанова «Фрески» объединяет очень разные стихи. Это разнообразие, тематическое и формальное, эта плотность и порывистость метафор создают узнаваемый авторский язык, притягательный образ рассказчика, философа от жизни, от её непростых исторических и душевных коллизий. И, думается, время таких рассказчиков – сегодня и всегда, пока человеку интересен человек и Божий мир вокруг нас.Нина ЯГОДИНЦЕВА, Челябинск
