С 15 по 17 июня 2017 года на базе АКУНБ им. В.Я. Шишкова проходил Межрегиональный фестиваль молодых литераторов. Представляем подборку произведений участников. Галина Безменова, Барнаул Родительский домик Родительский домик прижался к земле. Малина кивает над пряслом. Всё те же портьеры в промытом окне И та же дворняга. ― Ну, здравствуй! И скрипом упрёка напомнила дверь, Как долго я здесь не бывала: «В забытых объятьях то время отмерь, Что ты на порог не ступала». Прости меня, мама… И сжалась душа При встрече с родительским взглядом. И вновь от вопроса немого ушла, Как долго пробуду я рядом. Лесостепь Я выросла в горах, и мне степной пейзаж Всегда казался скудным и невзрачным. Но вот однажды возвращаюсь в город наш Через поля, где лесополосы прозрачны. Вираж. Но что там? Рай? Дорога мчит в закат! С последними лучами солнца тает вечер. А зарево в степи красивей во сто крат! Как жаль ― запечатлеть мгновенья нечем. Все движется, живёт! И в многоцветье путь ― Полнеба подпалилось ярким светом. Успеть бы те минуты почерпнуть И насладиться красотою лета. Но нет ― простившегося солнца не догнать. Со временем заря, увы, угасла. Однако, да... в отсутствии прикрас, видать, Степной пейзаж винила я напрасно. Ива Ещё не одеты зелёной листвою Деревья, дремавшие в сонных лесах, А вот у дорог, у канав над водою Плакучая ива пушится в мехах. И шумно, и весело около ивы: Гудят деловитые пчёлы, шмели ― Они хоровод, как на ёлке игриво, Вокруг ярко-жёлтых шаров завели. И, как полагается в праздник весёлый, Им щедро пуховки нектар раздают ― Не скоро ещё первоцветы для пчёлок В раскрытых бутонах устроят приют. Олеся Богданова, Барнаул Мне тебя небеса обещали Мне тебя небеса обещали На закате у моря вечного. Было много надежд и печали, Но я верила в нашу встречу. Ты обычным ночным сновидением Приходил ко мне, и в одночасье Становился не просто смятением, А внезапным огромным счастьем. Помешало ли нам расстояние? Мы хоть взрослые, но еще дети ― Верим в вещие сны, в предсказания, А ты просто меня не заметил. Полина Добрынина, Барнаул Любовь Кружат ли листья, идёт ли снег, Весна ли сменяет зиму, Есть в этом мире один человек, И жизнь с ним неповторима. Он знает, что было, что будет потом, Все чувства твои, все секреты, Твои разговоры о жизни с котом, Как ждёшь ты зимою лето. Все думы твои он поймёт без труда, Все страхи и все обиды. Так было, наверно, и будет всегда, Хоть ты не подал и вида. Ты есть у себя ― эту данность поймёшь, В себя ты поверишь вновь. А если второго такого найдёшь, То это и есть любовь. Юлия Елина Дерево, бредущее по воде Дерево, бредущее по воде Вникуда из своего убежищного нигде. Дерево, куда же ты, погоди, Чей топор торчит из твоей груди? Дерево, как река тебя не взяла? На спине ― огонь. На ресницах слеза-смола. Безголосое? Молчаливое? Не тревожь… У него три сотни годичных слоёных кож. Но зато в реке совсем не видны следы. Как захочешь пить, так вдоволь её, воды. Впереди – волна, позади - кильватерный след. Вот оно бредёт, Вот едва виднО, Вот его и нет. Это небо бумажных птиц Это небо бумажных птиц. У него беда: Птицы мокнут под снегом, падают в провода Стареньких подстанций окраинных городов. Ты готов ли к смерти? Ты и к жизни-то не готов. Я хочу на плечи садящихся голубей. Пусть клюют с ладоней. Пусть небо поголубей, Погрубее, поглубже там заболит внутри. Хочешь ― нянчи боль, а не хочешь ― рукой сотри. Как стирают слёзы с родных и любимых щёк. Больше ничего. Разве нужно что-то ещё? Мокнет небо, мокнет или шуршит. Оставляешь на нёбе что-нибудь для души. От Ансуза до Алефа I Непроизносимо имя твоё: нараспев, На длинный вдох, на выдох земной короткий. Имя твоё ― выдавленный рельеф Брайля на сердечной перегородке. II Говорили со мной раздвоенным языком ― Воспротивилась ― слова занесло песком. Навязали наречье птичье для плача, но Ни одно из слов не прорезалось. Ни одно. Серебриться кроной в пустыне не станет сад. Побредёшь вперёд ― почудится, что назад. Говори со мной на ангельском, на людском. Чтоб водой живою ― слово под языком. III От Ансуза до Алефа ― бездна, молчание, боль? Меж четвёртой и первым ― песчаные бури и снеги, И вместивший в себя, что есть сущего, хмурится Бог ― От всезнающей Альфы до вечно покорной Омеги. От Ансуза до Алефа ― море, холмы, города. От сурового Висбю и до цитадели Давида Не один день пути. Не одна закатилась звезда И упала под яблони в сад Соломона, ты видел? Говори же со мной на одном из своих языков, Обнимая весь мир, открывая мне новые двери. Как питают младенца с пеленок грудным молоком, Напитай меня словом, чтоб я не отчаялась верить: От Ансуза до Алефа пропасти нет никакой. Ты и словом коснёшься, как будто коснёшься рукой. Мария Криксунова, Барнаул *** Все слова ― это просто плохой перевод, И все главное в жизни дороже Тех условных понятий, что мы в оборот Подобрали у пыли дорожной. Все слова создавались для мыслей и чувств, Называй ими все, что захочешь! Только я ничего называть не хочу, Только чувствовать, мыслить и прочих. Всех глаголов на свете, увы, не прожить, Но найти в своем тексте под силу. Вьется в жизни, как в тексте, желанная нить, Но о ней ли тебя я просила? Я хочу просто жить, без изысканных фраз, За которыми — бездна, пустыня… Сохрани свою речь для себя и для нас ― Все равно мы оставим лишь имя. *** Я не помню, кто вы, и вряд ли вспомню, откуда Появляется в памяти образ воздушный ваш. Я не помню лица, только помню, шептали губы Что-то ласково-нежное, что-то, что не гуашь И, наверное, не пастель — акварель одна лишь Попытается передать на исходе лет. Ей в подмогу, борясь с неизбежностью, среди клавиш, Захвативших пространство рояля, застынет свет, Исходящий от вашего облика, что хранится В моей памяти, неосязаемый, но живой. Ничего не оставив, лишь пыль на пустой странице, Вы, далекий, чужой, вы навеки теперь со мной. *** А я теперь могу Признаться, что отныне я Вами буду жить. И Вам писать стихи. Ольга Казаковцева Я Вам пишу стихи. А вы, увы, не в курсе, Как много говорит единственный Ваш взгляд. Я поклоняюсь Вам. В своем читаю пульсе, Как сердце бьётся в такт тому, что говорят Все Ваши «да» и «нет», всему, что Вы хотели Сказать и что, увы, Вы скажете не мне. Я знаю, пролетят бессмысленно недели, А я останусь здесь, Офелией на дне. Я утону в речах, которых не услышу, Но мне придумать их, поверьте, так легко. Вот миг, минута, час, и мне Вы стали ближе, Хотя вы от меня, как прежде, далеко. Растягаева Маргарита, Барнаул *** Жизнь попала в место Окончательной регистрации граждан. Считай, что на свалку! А оттуда пешочком мало кто возвращается. На небе Архангелы улыбаются, А внизу любимчик Бога, дарующий Свет. Визг красивым редко когда получается, Только у мастера слова и пера. Его мать давно умерла И находится у чёрта за пазухой Или у Христа на куличках. …Маленькая девочка опять балуется спичкой, А звёзды никак не зажигаются. Челтанов Мерген Сумрачный сад Вот сумрачный сад. С одинокой беседкой из старого камня, покрытого мхом. Ты в нём. И зачем беспокойное сердце Покинуть заставило собственный дом? В больной голове заиграла пластинка, от музыки этой ты стал фортепьян. Танцуешь босой на садовой тропинке по мокрым камням и опавшим цветам. Звенят серебристой струною аккорды, все громче, быстрее; и хочется петь. Но ритм нарастает, тональность минорна, пощечины хлещет горячая медь; и тени с тобой, то тихонько крадучись, то мимо метаясь, в движенье пришли; то корчатся в ломке, то вздуются тучей, то просто плывут по кустам корабли. Беснуются танцы безумных видений, где тень, а где ты ― уже не разобрать... А утром с погасшей звездою последней Закончится странная эта игра. Румяной зарей пробуждаемы, птицы наполнят пространство звучаньем иным, И солнце, искря золотой колесницей Разгонит остатки тумана и сны. И не было вовсе ни танцев, ни сада, тропинок в цветах и оживших теней, а этот мотив ты забыл ― вот досада! И вспомнить не можешь никак, хоть убей. Дмитрий Папин, Барнаул Человек-автомат Человек-автомат у экрана сидит, Механически пишет, работает, спит. Так проходит вся жизнь у него, как во сне, Но закапало с крыш – значит дело к весне. И однажды, закончив работу, как знать, Человек-автомат вдруг пойдет погулять. И проснется от сна, и раскроет глаза, А на снег что-то капнет, быть может – слеза. Это капля не с крыш и сосулек вода, На земле не останется даже следа, Но внутри автомата вдруг всё оживет, Сердцевина оттает, расплавиться лёд. Просыпайтесь от сна! Открывайте глаза! Под ногами земля, а вверху – небеса… Сила ростков Крепкие зубы зеленых ростков Вверх прогрызают дорогу. Дерево тихо по топот подков Тянется ввысь, понемногу. Связь поколений заложена в нем, Жизни упрямая сила. Через асфальтовый плен напролом Рвется зеленая жила. Вырвавшись из-под преграды на свет Встанет, расправивши плечи. Путь свой продолжит сквозь множество лет, Солнцу и ветру на встречу. Ольга Лихачева, Барнаул Молитва Святой Женевьеве Где ты, святая Женевьева? Твой город втоптан в пыль и грязь, И знаменем багрово-красным Заря пожарищ разлилась… Как древний зверь Армагеддона, Английский рыкающий лев Над белой лилией невинной Разинул, скалясь, хищный зев. Где твоя чистая молитва? Не дай бесславно умирать! Пусть Волей Господа явится На помощь нам святая рать, Услышь! Ответь! Но возглас тщетен… И лишь один не сдан врагам Стоит велик и неприступен Средь общей смуты Нотр-Дам. Михаил Бетехтин, Барнаул *** Ещё фонтаны не заглушены. Ещё аллеи не заснежены. Ещё и время не упущено... А сколько нам его отвешено? Дыши, душа, стихами редкими, Ведь в разговорах с одиночеством ― Одни вопросы безответные. Ни предсказанья, ни пророчества. Дыши, покуда есть отдушина, Не вой вдовою безутешною... Ещё фонтаны не заглушены. Ещё аллеи не заснежены. *** Перемотай эту ленту дороги назад. Строки навязли, но я отыскал перепад ― Звонкий, единственный, рвущийся к пропасти слог На перекрёстке моих безысходных дорог. Но полусонный, а может быть полуживой Я не успел навсегда попрощаться с тобой. Пой, да не плачь, ― мне хватает дождей проливных. Перемотай эту ленту, найди меня в списках живых. Что до иных берегов, если собственный берег Нам никогда, никогда не удастся измерить. Что до иных, коль не сможем постигнуть друг друга… Перемотай эту ленту к началу последнего круга. Дарина Мерзликина, Барнаул Больше ста я ― ненужная, я ― не то, у него таких штук под сто, с ними пьется, живется, дышится. а со мной ― скукотища, дурь, и от штиля до жутких бурь ни одна струна не колышется. битый пиксель среди других, белый шум или белый стих, непонятная, неуклюжая. что ему до таких, как я, у него там свои друзья лесом-полем гулять да лужами, слушать грома глухой раскат, а потом уходить в закат по дорогам или задворками ну а мне караулить звук. кто я в сущности? просто друг. и ни разу не дальнозоркая. не гляжу в роковую даль, мое сердце ― почти что сталь, нам, безумным, бояться нечего. я хорошая, но не та. у него таких больше ста. я и среди них не отмечена. Прошлое Каждый твой шаг оседает в прошлом, и изменить ничего нельзя. Я бы хотела иметь возможность просто так взять Переписать основные главы, сделать немного себя другой, умной и бесконечно правой, с новой судьбой. Все, что прошло, удалить из мыслей, сразу и намертво ― Shift Delete. Слез по неслучившейся жизни больше не лить. Но за плечами дорог немало, да и людей позади не счесть. Силы однажды начать с начала все-таки есть. Август 2016 на душе с каждым днем все тягостней. говорить себе ― это временно. в этом жарком и пряном августе слишком много всего потеряно, слишком многое в сердце спрятано под тяжелый замок заколдованный. хотя раны почти залатаны, но обиды пронумерованы. и не к месту мудрое знание, что судьбу избежать немыслимо. да гори оно все синим пламенем, разлетайся златыми листьями! взять земли с того, что разрушено, да засыпать кривое прошлое и придумать дорогу в лучшее, а потом вспоминать хорошее. Ирина Надирова, Ленинск-Кузнецкий *** Жизнь длинная, как рельсы за окном... Не знаешь: кто по ним проедет завтра, Где обретешь уют, построишь дом. Кому ты приготовишь ужин, завтрак? Меняется пейзаж в твоем окне, И поезда проходят окон мимо. Попутчики заходят в дом ко мне Выходят и.... забудут имя. *** Ленинск-Кузнецкий парк, Снова людей сличает. Лист, да упал не так. Я по тебе скучаю. Хмурый осенний день, Парк все на том месте. Лист поглощает тень. Листья в глаза не лезьте. Ленинск-Кузнецкий парк, Осень пора печали. Лист, да упал не так. Я по тебе скучаю. Николай Лубнин Прогулка Она гуляла по темным улицам, В её глазах отражались звезды, Что смотрят сверху и словно жмурятся, Мигают, зимний пронзая воздух. Они почти уже перепутались С перегоревшими фонарями, В которых лампы светить замучились, Их в девяностых еще меняли. Ей было весело, снег поскрипывал, И раздавались время от времени Хлопки петард, словно кто-то вскрикивал От безрассудства и удивления. Она была откровенно счастлива Постновогодним январским вечером. Она любила всегда опаздывать, Что, впрочем, любит любая женщина. С ней так тепло, даже если улицы Сковало лютым сибирским холодом. И так хочу я сейчас зажмуриться, Чтоб к ней сбежать, скинув цепи города... Никита Ноянов *** Этот вмёрзший огонь в темноту. Это небо в ладонях сосен. Я один за верстою версту Прохожу простынями просек… Белый снег. Белый снег впереди. Языкастые тени всюду, Словно змеями пляшут: «Иди, Мы не тронем тебя, Иуда, – По кресту, по кресту, по кресту… До распятья ступай – не бойся. И живому ещё Христу Кровь утри простынями просек». *** Слышишь, течёт слеза По щеке рассвета? Слышать сие нельзя, А ты слышишь это: Слышишь, горит костёр В темноте таёжной, Слышишь дыханье пор – Это дышит кожа Неба в ночную мглу Сквозь бинты полыни, Дышит, как дышит луг Васильком в графине, Слышишь, растут мальки В бирюзе озёрной, Тянутся лепестки, Назревают зёрна – Слышишь, – и тишина Полирует звуки, – Тихо течёт луна Прямо ветру в руки… *** На волоске, на паутинке Висеть на веточке небес, Осенние смотреть картинки: Вот здесь луга, а здесь вот лес, Вот солнце выкупалось в речке, Вот дождь окошки исчеркал, Вот ветер девушке на плечи Листвой, как будто шарф, упал, Вот тает первая снежинка – Вторая тает вслед за ней, Секунда вот из рук пружинкой Выскакивает в вихрь дней, Вот ты сидишь, стихами дышишь И задыхаешься – увы, Вот месяц, словно книжки, крыши Листает вновь до синевы. Татьяна Рабцева, Бердск Холодильник Холодильник заскучал. Целый день стоял, молчал… Принесли ему сосисок, — Он, довольный, заурчал. Лягушка На болоте, у опушки, Сокрушается лягушка: — Улетел такой ква-мар! Ква-ква-ква, ква-кой ква-шмар! Эх, придётся натощак Засыпать... Обидно ква-к! Верблюд Я принёс воды верблюду. Говорит верблюд: — Не буду! Как вы все мне надоели… Я же пил на той неделе! Цапля На одной ноге стояла Очень долго цапля. Я на двух — стоять устала, А она — ни капли! Свинка роза Свинка Роза стол накрыла: Перед сном поесть решила. Съела грушу наша свинка, Торт, арбуза половинку. Ну, а после: пять котлет, Кабачок, батон, омлет, Огурец, кусочек сала… Показалось свинке — мало. И она, разинув рот, Проглотила бутерброд. Перерыла весь буфет: Съела горсточку конфет. А потом на место села. Не спеша арбуз доела. В холодильник заглянула: Всё вверх дном перевернула — Ничего там не нашла… И голодной спать пошла. Радомира Цыганкова * * * Произнося дежурное «люблю», целуя воздух у его виска, осознаю, что впредь не сотворю опаснее и преданней врага, чем тот, кого размениваю на фальшивый гедонизм своих измен. Мне воздается, каждый день сполна, умением жить счастливо не с тем. * * * О чем говорят друг другу морские млекопитающие, лежа, бок о бок в пластиковом контейнере, пока владельцы передвижного дельфинария растягивают баннер с расписанием представлений в очередном городе? О чем думают морские млекопитающие задыхаясь в тухлой воде и своих фекалиях, пока бригада нелегальных иммигрантов из ближнего зарубежья, неспешно сооружает каркас для крыши передвижного дельфинария? Только говорить, тем более, знать об этом непринято и неприятно. Идущим на представление нет дела до морских млекопитающих, гниющих заживо в пластиковых контейнерах. Покупающие билеты, не хотят ни себе, ни своим близким подобного будущего. Развлекать орущих и улюлюкающих, от хлора теряя зрение и обоняние. Терпеть прикосновения тысяч грязных чужих ладоней. Ожидать в страхе электрошока за любое неповиновение. Потенциальная публика передвижного дельфинария напротив, тешит себя иллюзией выбора только самого лучшего, себе и своим детям. Чтобы дети смотрели на морских млекопитающих, /наделенных самым большим мозгом, сознанием, возможностью видеть сны, крепкими социальными связями, неповторимыми именами, которые можно воспроизвести лишь в ультразвуке/. Чтобы морские млекопитающие после, красиво вышли на фотографиях, задорно прыгали через кольца, получая в награду несвежую рыбу. чтобы, по окончании гастролей, передвижной дельфинарий уехал по-тихому, предварительно прибрав за собой занимаемую территорию. Дельфин стоит до пятиста тысяч. Сумма потребительского кредита. В условиях передвижного дельфинария, он живет в среднем, два года. Диана Шершнева *** Люди топят котят, и называют красивых уродами, чтобы те никогда не узнали, что на самом деле они красивы. Люди наденут на вас блестящие цепи и скажут: «Свободные!», а потом в страхе ночью кричат: «Не убили бы!» Люди заводят семьи, случайно рожают детей, а после считают, что долг их полностью выполнен. Их дети почти всегда вырастают уродами. Они никогда не узнают, что родились красивыми. Олеся Шмакович, Ленинск-Кузнецкий *** Серый дом в потрепанной шинели на войну никто не призывал. Но фасад весь в шрамах от шрапнели, вместо лестницы чернеющий провал. Этот дом серьёзно покалечен – стену бомба срезала ножом. Уцелевший стул расправил плечи. Жаль, что не был он вооружён. Стол застыл у самого обрыва, скатерть поперёк него бинтом. Люди, уцелевшие от взрыва, бросили больной, усталый Дом. Он стоит как памятник потерям, чтобы не забыли о войне. Там, где были сорванные двери, листья прорастают по весне. Верлибр о детстве Между взрослыми и детьми пропасть. Я остаюсь на обрыве детства, строить лестницу из написанных мною книг. Если Если мир поглотят саргассы, помогу миновать я мель. Если все маяки погаснут, вспыхну факелом я во тьме. Если ветер сломает снасти, и мечты поглотит пучина, вырву их из акульей пасти, а корабль мы с тобой починим. Константин Гришин, Барнаул *** Вспомни те разговоры, аляповатой кухни обои, мой растерянный взгляд. Ты так легко садишься на подоконник, взмах — и волос каскад. Я прогуливал пары, когда ты ловила снежинки в тёмном дворе перемёрзшим ртом. Я — разбитая стеклотара, брошенная бутылка, я нуждаюсь в тебе как никто никогда потом. *** Девочки мечтают о подлинном мачо, Кататься с ним в ламборджини, курить ганджу. Я в клетчатых брюках и пиджаке, молью траченном. Наверное, я им не подхожу. Подкожная температура плюс тридцать восемь. В молодёжный театр бессрочный абонемент. Как говорил остроумный еврей, «у меня в душе осень» И поздно ловить момент. Вячеслав Лямкин, Бийск «Как положил Господь….» 1. Отдаленным всполохом осветила поселок Авдонькина жизнь. Она тянулась незримой ниточкой, среди других судеб, напоминая нам ― живущим рядом ― быть похороненным там, где родился и есть неизмеримое спокойствие души, и есть последняя молитва к Богу, человека тихо и незаметно шагавшего по земле. Так тихо и незаметно зачастую проходит наша жизнь ― зарницей за кромкой соснового бора вздрогнет на мгновение, а затем погаснет и думается, была ли она вообще. Но когда пройдешь по улице, мимо дома, где жил «ушедший» сельчанин, понимаешь ― осталась частичка его в березке, растущей у дома, где он жил, в колодце сделанным его руками, и тогда память навевает светлый образ человека, которого уже не выкинешь из головы, так как это отголоски и твоей судьбы. 2. Обычно поздней осенью, всматриваясь в черные проплешины убранных огородов, в наспех сооруженные загоны для домашнего скота, в стога привезенной с полей соломы, промоченной недельными дождями, в обглоданные голодным ветром деревья, кажется: вот-вот оборвется дыхание в этом мире. И по цепочке пойдет реакция ― оборвется дыхание речушки, бегущей позади огородов, заваленной хламьем, оборвется дыхание неуютных в это время полей, дыхание бора и тогда, все скует темно-синей пеленой упавшей с неба и превратит в безжизненные будыли подсолнухов…. Но раздастся среди этого тоскливого безумия возглас соседки: ― Сережка, куры в сад выбежали! Итить, тебя коромыслом! Сколько раз говорила, забей дырку в заборе! И сразу на душе станет светлее, и, наблюдая как соседи гоняют по всей ограде непослушных куриц, становится понятно: «Не оборвется дыхание России!»… Осень выдалась дождливая. К вечеру холодало. Чувствовалось приближение зимы. И приснившийся сон оказался в руку, как иной раз говорят, а Авдонькой был списан на не погоду. Под утро приснился погибший сын Гришка. Сон был отрывистым, может, оттого четко отпечатался в памяти. Гришка, босоногим мальцом выбежав на крыльцо, встречал его с работы. ― Батька, тикай! Мамка в тракторе пол-литра нарыла. Ох, устроит! Следом бежит жена Валентина и начинает лупить Авдоньку мокрым полотенцем, и поносить его последним словом: ― Поганец! Обещал же не прикладываться! Опять за свое принялся, язва! Правды на тебя нет! ― Валя, Валя! ― оправдывается Авдонька, ― В выходные Петровне огород пахал, сунула в благодарность. Вот, приберег. ― А я для тебя полотенце приберегла! Держи подарочек! Пару раз прилетело Авдоньке по шее… Следующим сполохом сна другая картина. Сидят они с Гришкой в сарае под пахучими березовыми вениками. Здесь сын уже взрослый тихим голосом говорит: ― Батька, бросай пить, добром не кончишь! На мать посмотри, что она от хорошей жизни в веру подалась! Затем Гришка берет его за руку и ведет за собой к калитке. Авдонька почему-то очутился за оградой один и с удивлением увидел, что улица не улица совсем, а кладбище. Перед ним возникли опухшие от слез лица жены и дочери, глубокая яма, в которую на белых полотенцах опускают Гришку. Гулко ударился первый ком земли о крышку гроба, кинутый кем-то из родственников. Второй, третий... Проснулся Авдонька весь в поту. В голове Гришкины слова, вырванные у сна тишиной раннего утра. Сон, будто мосток через речушку соединил два берега: настоящее и Авдонькино прошлое, заставив, окунутся в то незыблемое, что дорого для каждого человека. Вехи, разбросанные им по жизни, манили безудержным желанием расставить все иначе, прожить жизнь так, чтобы до сих пор кипело в груди. «А смог бы?» ― рожденная в душе фраза врывается в сознание. И уже пересохшие за ночь губы шепчут: «Еще бы!» Лукавил Авдонька, самому себе врал, а все потому, что не мог ничего с собой поделать. И с ним, что только не делали. И бабка Илясиха над головой непутевой воск отливала, и жена Валентина настойки в чай украдкой подливала. Все без толку. Только переблевался после «процедур», да чуть не помер. Горбатого могила исправляет ― все едино прикладывался к бутылочке. С жадностью, с трепетом, опрокидывал в себя полный стакан и ждал, когда горькая разольется теплом по телу и ударит в голову. Пил Авдонька всегда до беспамятства, часто с устатку, но еще чаще, чтобы заглушить неуемную грусть, которая клещом майским всасывалась в его душу. От этого и любил шумные компании и почти всегда вел всех к себе. Заваливались разноликой гурьбой в ограду, размещались под навесом у сарая, орали до одури, дрались. А после, побежденные зеленым змием, валились с ног, забываясь тяжелым пьяным сном. Подобными урывками и прошла жизнь. Прошла неслышно, но оставила за собой привкус горечи. Авдонька последнее время жил один, и круг его общения состоял из нескольких людей. Тетя Маша, соседка, живущая за стенкой, (дом разделен на две половины) была главным покровителем. Авдонька отдавал ей часть своей небольшой пенсии – получаемую по инвалидности. На эти деньги тетя Маша покупала ему продукты, платила за свет и откладывала на уголь и дрова. Тетя Маша жила, без мужика. Муж ее Санька, работал раньше в лесхозе, а лет пять назад помер ночью во сне, оставив ее одну воспитывать десятилетнюю дочку Ольгу. Старшая дочь Нина давно уже жила в городе своей жизнью, периодически навещая мать. Тетя Маша знала Авдоньку с ранних пор, ― начинали работать вместе, в одно время получали и квартиры от рыбхоза. Без какой-либо корысти, теперь помогала ему. И помощь эта шла от доброго сердца, от сострадания к человеку, который долгое время прожил рядом и стал неотъемлемой частью поселка. Ко дню, когда приносили пенсию, Авдонька выходил из запоя. И как только Зойка разносившая почту и пенсию появлялась в дверях, стучал костылем по стене, зовя свою «экономку». ― Машка, скоро там? Пенсион прибыл! ― Эх, безнадега! ― вздыхала тетя Маша, пряча несколько тысяч в передник, ― Ничему тебя жизнь не учит! ― Зато проучила! ― бурчал Авдонька, расписываясь в ведомости. ― Если не было бы горя, то люди его сами бы придумали, а то шибко сладко жилось бы. Тетя Маша махала на него рукой: ― Разве счастье ― это плохо? ― спрашивала она то ли у себя, то ли у присутствующих и уже в дверях предупреждала, ― орать будете, приду, разгоню! Особое положение занимали собутыльники. На них тратилась остальная часть пенсии: сосед дядя Вася, бывший спившийся инженер рыбхоза, Ростик, вечный калымщик, алкаш и сердобольный Антип, работавший в том же рыбхозе на МТМ, особо любивший одну присказку и вставлявший ее каждый раз, когда держал в руках полный стакан: «Эх, душенька родимая, все примет!» В день пенсии первый в гости заскакивал Ростик. Всегда запыхавшийся он вытирал рот тыльной стороной руки и спрашивал: ― Ну, что, принесли? ― интересовался Ростик. ― Машка была? Взяла? И, получив утвердительный ответ, облегченно вздыхал, хватал деньги и бежал в магазин. Брал четыре бутылки дешевой водки, столько же «портвешка» и мчался обратно. Антип появлялся тихо. Тщательно вытирал сапоги о задрипанный коврик, будто ждал приглашения. Самым последним приходил дядя Вася, обязательно с закуской ― помидорчики там соленые или огурчики. Важно прицеливался на место у окна и начинал распоряжаться: «Стаканы помой! ― погонял он Ростика. ― Да помидорки на тарелку выложи. Антип, ну что сидишь! Вилки давай!» ― Эх-ма, мужики, ― потирал дядя Вася в ладоши, когда все было готово. ― В любом застолье самое главное ― культура! Закусочка, ритуал какой-нибудь! В дяде Васе манера руководить всех раздражала, зачастую приводила к ожесточенному спору. Спор этот нередко заканчивался потасовкой. В разгар посиделок кто-нибудь вменял ему за чрезмерную деловитость, и дядю Васю начинало нести. ― У меня два высших образования! ― ораторствовал он, когда все находились уже в хорошей «кондиции». ― Это вам не два пальца обмочить. Впрочем, вами необходимо руководить! «Серая масса» может выйти из-под контроля общественной нравственности, и превратится в опасное оружие. Вот ты, Ростик, ― тыкал он шабашника в грудь, ― один ничего не стоишь! Бездельник, что с тебя взять! А вот десять, таких, двадцать ― уже угроза обществу и морали, жизненному устою. Поэтому тобой надо управлять, приучать к порядку, иначе уподобишься животному сельскохозяйственному и начнешь хрюкать! Худосочный Ростик долго молчал, глаза его наливались не затаенной злобой, губы синели, словно у утопленника, и, жестикулируя излишне руками, он выдавливал из себя речь: ― Образованием тычешь!? Вокруг тоже не дураки живут! ― Да, да, прав! ― поддакивал Антип. ― Что мы два плюс два сложить, не можем что ли? ― «Серые массы» говоришь!? ― продолжал Ростик. ― Как мамка воспитала, такие и перед обществом предстали! Ты не задумывался, почему у одного тыща в кармане, а у другого чирик? Хотя они оба человеки – цари природы! Откуда такое неравноправие? А то-то и оно, не знаешь, а я тебе скажу умный ты наш! Все дело в значимости! Да-да в значимости! А значимость эта там раздается! ― Ростик показал пальцем в потолок. ― И хоть ты тут тужься, хоть надрывайся, все тебе по твоей значимости и достанется! Поэтому и приходится приспосабливаться! А насчет порядка, где ты его сейчас найдешь? Нигде! Вон, посмотри! В мире сплошь и рядом бардак! И молчат, потому что всех все устраивает! И тебя это устраивает и нас. Оттого как в бардаке скрыться легче, чем в порядке! Дядя Вася пытался отвечать, но тут встревал Антип. Чувствуя себя лишним в этом диалоге, вносил лепту: ― А это тебе за сельскохозяйственное животное! ― подводил итог душевного разговора его кулак и впечатывался под глаз дяди Васи. После таких инцидентов наступала идиллия в отношениях «общества». И снова пили за дружбу и уважение, а Ростик и Антип чувствовали себя опять равноправными членами компании. С неделю «шиковали», покупая водку, а затем переходили на самогон. За неделю до очередной пенсии средства заканчивались, самогон в долг тоже переставали давать, и тогда Ростик шел канючить деньги у тети Маши, но всегда получал моральной трепки. ― Ах, ты, гадина ползучая! ― орала на весь поселок тетя Маша, ― совести нет, приперся! Тебе глотку почесать, а он что неделю исть будет? Ты же его не накормишь! Дождешься от тебя! Последнее вытащишь! После взбучки Ростик терялся на несколько дней и появлялся снова в «долгожданный денек». У каждого из троицы были обязанности. На Антипе была печка. Когда наступали холода, он регулярно приходил и закладывал «голландку» на вечер, сразу приготавливал на утро, чтоб Авдонька сам смог затопить. Не забывал, конечно, Антип и про себя. Нет-нет, да вынесет ведерочко угля из Авдонькиной сарайки. На Ростике были другие заботы. Сажал и выкапывал картошку, засыпал ее в погреб. Еще колол и складывал дрова. Ростик выполнял работу старательно и быстро, потому что знал ей цену, ― после работы полагалось щедрое застолье. А инженер дядя Вася руководил процессом. ― Вот как ты, дурень, чурку ставишь!? ― вещал он с крылечка. ― Надо вниз сучком ставить! ― Тебе надо, ты и ставь, а мне удобно, когда вверх сучком стоит! ― отзывался Ростик. ― Я б тебе показал, да у меня ревматизм! ― Алкоголизм! ― бурчал Ростик себе под нос, недовольно косясь на инженера. 3. До сих пор Авдонька чувствует на обожженных губах привкус проскользнувшей мимо него жизни. Богатств и достатка не нажил, да и не за этим гнался. Жена Валентина славившаяся, на весь поселок как знахарка, не выдержав вечного пьянства, ушла от него с простыми, горькими, как соль словами: «Толя, сил моих больше нет!» ― Да и то верно, Валька! ― поддерживали ее соседки. ― Сколько ты от него натерпелась! То в бане ночуешь, то синяки тональным кремом замазываешь! Живи своей жизнью! Дети взрослые, поймут! После развода переехал Авдонька жить в половину дома доставшуюся ему еще от рыбхоза. В будние дни дольше стал задерживаться на работе, а вот в выходные поддавал крепко ни сколечко себе не изменив. Выпивши, любил называть дочь «кровинушка моя». Пьяный слушался только ее. Придет Ирка вечером разогнать шалман в доме, а он хоть и «никакой», а понимал, что «кровинушка» пришла, и беспрекословно уходил в комнату, заваливался спать на диван. Детей Авдонька любил и гордился, что все пошли в него. Что старшая Ирка, что Гришка ― высокие, сутулые, с несуразно длинными руками. И даже походку у него переняли. Работа в руках у Авдоньки спорилась. Особенно по дому. Плотник из него был хороший ― забор поправить, сараюшку перекрыть ― все делал аккуратно и самое главное с душой. В рыбхозе считался незаменимым в плане механизации. Мог движок на тракторе отремонтировать, краном управлять, на крайний случай комбайнера мог заменить. Если бы не пил, цены бы ему не было. К жене, теперь уже бывшей, Авдоньку тянуло, от этого частенько забегал к ней на обед. Половину жизни, из памяти не выкинешь, понимала это и Валентина, с надеждой заглядывала в выцветшие со временем глаза трезвого Авдоньки, и молила Бога, чтоб все образумилось. Но не дошли ее молитвы… Она-то, и выходила Авдоньку, когда с ним приключилась беда лихая. В ту зиму морозы стояли настоящие, сибирские. Командировка в Шелаболихе заканчивалась. До хрипоты спорили, как вывозить строительный деревянный вагончик. Помог выйти из положения сварщик Васька Круглыхин. Отыскал у одного деда во дворе добротные сани, оставшиеся от тяжеловоза. На них и погрузили вагончик, прицепив эту конструкцию к «66-му». Мужиков в вагончик набилось человек пятнадцать. Дорога предстояла длинная, и кому-то в голову пришло подтопить буржуйку. Плеснули на дрова бензин, да так, что попали и на сани, с которых в второпях забыли убрать старое сено. Вот и погрелись, называется. И сани, и вагончик вспыхнули в одно мгновенье. А шофер с поварихой в кабине заигрывал. Не видел, что у него сзади фейерверк. Люди в вагончике, подпертые, горят. Благо, местный житель в конце села по дороге шел, вовремя оповестил да засов отодвинул. Мужикам тогда всем сильно досталось. Рыжий с ремзавода угорел насмерть. Авдоньку и еще двоих мужиков, которые рядом с буржуйкой сидели, огонь лизнул основательно. После пожара состояние у Авдоньки было тяжелое. Ему ампутировали левую ногу по колено и три пальца на правой руке, и если бы не жена Валентина, не выкарабкаться бы ему. Она не отходила от него ни на час. Тайком поила отварами и настойками. А когда Авдонька пошел на поправку, сразу же забрала его домой. Но беда одна не приходит. Не успел Авдонька привыкнуть к своему новому душевному и физическому состоянию, как отравился Гришка. Только-только притупилась боль, как с новой силой вспыхнула, словно колуном пытались отделить душу от тела. Плакал, а рассказывал в трубку телефона двоюродному брату Валентины, который жил в Ребрихе. ― Да, я сам не пойму, Андрей как это случилось?!! У Валентины в подполе взяли банку литровую спиртовой настойки на каком-то корне. С другом выпили. Этому, Кольке-то, сразу плохо стало. Он маленький, щупленький. А наш, пока «скорую» вызвал, пока помогал друга спасать, про себя и не вспомнил. Спохватились только в больнице, когда он без сознанья в руки медсестры упал. Приезжай, приезжай, Андрей, послезавтра вынос! После смерти сына Валентина вся поседела, осунулась. На голове ее черный платок появился, который она больше не снимала. В церковь стала каждый день ходить. Знахарство свое из души выкинула. ― Не от Бога все было! ― отвечала она на просьбы. ― Вот Господь через смерть Гришину и указал на это! А через год, продав бабкин дом, уехала Валентина с дочерью в ленинградскую область в женский монастырь. Купили при монастыре домик, остались там жить, ― Богу молиться за грехи, за непутевого Авдоньку, за упокой сына Григория. 4. Любил Авдонька в ранние утренние часы сидеть у окна и смотреть на улицу. В эти редкие минуты, он мог прислушаться к самому себе. Вокруг не было ни суеты, ни дружков-собутыльников, и никто ему не мешал насладиться тишиной. В утренние минуты он замечал, как меняется природа, как начинает просыпаться улица: первым вылезал из будки, гремя цепью, соседский пес. Лохматый, неухоженный, вечно голодный. Пес напоминал ему самого себя. В стайке тяжело вздохнет соседская корова. Гулко ударят копыта о доски настила ― поднялась. Только потом, где-то в конце поселка, проснется петух. Хлопнет дверь. Это ранняя хозяйка, гремя подойниками, готовится к утренней дойке. Мимо проедет местный житель Холька на старой лошади, запряженной в скрипучую телегу. Видно, отыскал, где можно покосить или на свалке, что путное приметил. И вот меж сосен пробьется первый лучик солнца. Утро! Еще одна бессонная ночь ушла в прошлое, в небытие. Первое время, оставшись один, Авдонька ощущал себя брошенным. Хоть и находился под присмотром тети Маши, хоть наведывались друзья-собутыльники, а все равно в душе было грустно. Особенно обострялось ощущение одиночества, когда получал письма от дочери. В тот момент приходило четкое осознание, что никому на свете до него нет дела. А прошлой зимой, когда тоска, словно асфальтный каток выжимала из души последние соки, он неожиданно встретил близкого ему человека. По крайне мере так ему показалось. Хрупкая девчушка-подросток в несуразно большом пуховике, обутая в обыкновенные летние кроссовки, шла утром по крепкому морозцу со стороны остановки. Авдонька сразу почувствовал ее. Он только взглянул на нее, и ему сразу стало понятно, что это еще одна человеческая жизнь-веревка, запутанная в крепкий узел. ― Кто такая, знаешь? ― спросил он у Антипа, который пришел затопить к вечеру печку. Антип так и не понял: о ком идет речь. Про девчонку рассказал Ростик, придя на вечерние посиделки с бутылкой самогона. ― Да это же Танька, дочка Зайчихи, помнишь, пьяная она еще сгорела. Девчонке тогда лет пять было, ее сразу в детский дом отправили. Вон, видишь, вымахала. Теперь по выходным к бабке Смольяновой приезжает, помогает по хозяйству. ― Сирота, выходит! ― вздохнул тяжело Авдонька, закуривая в печку. ― Выходит, ― вставил Антип. ― Заяц-то старший на МТК при мне еще на тракторе с дамбы кувыркнулся! ― Ты че, Авдоня, удочерить ее хочешь? ― хихикнул Ростик. ― Да мне не позволят. Это я так. Смотрю, идет сегодня утром, от холода ежится. Думаю, спрошу. Ни разу не видел. А ближе к полуночи, когда Ростик с Антипом разбежались по домам, Авдонька постучал костылем по стене: ― Машка, не спишь? Зайди, дело есть! ― Чего тебе? ― тетя Маша появилась на пороге, запустив в дом клубы морозного воздуха. ― Проводил дружков, скучно стало? ― К Смольянихе девчонка приезжает по выходным. Знаешь? ― Танюшка. Сирота горемычная! ― Купи ей валенки! Бедолага в кроссовках ходит, ― Авдонька протянул ей деньги. ― Ты случаем не заболел?! ― тетя Маша округлила глаза. ― А на что пить будете? ― Машка, не лезь под шкуру! Просто купи! А на следующий день Авдонька с нетерпеньем караулил Таню, когда она вечером пойдет на последний автобус. Впервые за много лет он почувствовал себя значимым в этом мире, когда увидел девчушку, идущую на остановку в новеньких валенках, на резиновой подошве, купленных тетей Машей на рынке сегодня утром. 5. Рассвет накрыла осенняя хмарь, и трудно было угадать который сейчас час. Пошел дождь. Забарабанил по крыше, напрашиваясь в гости. Рваные облака плыли медленно и настолько низко, что казалось, вот-вот врежутся в лесной массив. Из окна всмотришься в молоденькие сосенки, что на опушке растут, и те ежатся, и тесно жмутся друг к дружке. Березка молоденькая стыдливо прикрылась последними листочками, безжалостно срываемыми хлестким северным ветром. На горе, в загоне, жалобно блеяли овцы, сгрудившись плотно у копны промокшего за ночь сена. От осенних дождей в доме сыро и зябко. В комнате местами кусками отвалилась штукатурка, обнажив ребра дранки. Авдонька поднялся с неуютного видавшего виды дивана и проковылял до кухни. Докурил оставшуюся с вечера сигарету, закинул в «голландку» дров, принесенных вечером сердобольным Антипом, и пока грел чай, успел почистить картошку. Знал, что скоро забежит Ростик и попросит червонец на опохмелку. Сам же Авдонька в последнее время пил с неохотой. Пропустит стаканчик, чтобы кровь по жилам разогнать, да для поддержания разговора и все. Сядет у печки откроет дверцу, курит, и смотрит на огонь, молча. Нет, самогон хуже не стал. Да что там говорить, привередой никогда не был, и «Нитхинол» пил за неимением лучшего. А вот что-то перевернулось у него внутри. То ли эти утренние часы уединения отразились на душевном состоянии, то ли еще что-то. Но как бы там не было, собутыльники это заметили. ― Авдоня, ты че, поди прихворал? ― беспокоился Ростик, трогая ему лоб. ― Давай Машку позову, пусть «скорую» вызовет. ― Не беспокойся, ― отнекивался Авдонька. ― Так, что-то кишки прихватило. Пройдет скоро. ― Ну, смотри, тебе виднее, ― успокаивался Ростик. ― Если что, маякни ― я мигом! Сегодня к обеду Авдонька ждал гостя. Двоюродный брат бывшей жены Валентины, с которым у Авдоньки сохранились хорошие отношения, позвонил несколько дней назад и предупредил о своем приезде. Андрей где-то его возраста. Жил с семьей в Ребрихе. Проездом был в Павловске, вот и решил навестить бывшего родственника. ― Ну, как ты тут живешь, Толик? ― еще с порога начал Андрей. ― Ты сиди, не вставай, говори, где что есть, я сам похозяйничаю. Андрей выглядел молодо. Коренаст, плечист. Простоват. Сам был павловский, но уехал в Ребриху за женой к ее родителями, там обосновался, пустил корни. С Гришкиных похорон Авдонька его больше и не видел. ― Живем, хлеб жуем! ― ответил Авдонька. ― Скрипим помаленьку. Чайник на печке только что вскипел, картошка на сковородке жареная. Садись, перекуси с дороги. С Валентиной созваниваешься, как они там? А то от Ирки с год назад письмо было. ― В том месяце звонила. Болит у нее сердце за тебя. Просит приглядеть за тобой. ― Поболит и перестанет. Машке позвонит, узнает, как да что, а со мной не хочет разговаривать. Ты картошку-то ешь! ― Ем, ем. Я собственно, что приехал. Перебирайся, Толя, ко мне в Ребриху. Там в доме престарелых друг мой хороший работает. Пока есть такая возможность, устрою. Сам понимаешь, за тобой там и уход должный будет, и питание, и лечение. А тут что? ― Машка вон за мной ходит. Продукты покупает, я ей часть пенсии отдаю, она следит. Ростик дрова колет, картошку нынче и посадил, и выкопал, и в погреб ссыпал. Антип уголь перекидал. Печку мне на ночь заправит, на утро принесет. Ведро помойное выльет. Вот и все дела наши. Пожрать я сам себе сгандоблю. Еще есть силы. Чего я там, в твоей Ребрихе-то забыл. ― Ты подумай, Толя. Эти твои Антипы и Ростики не вечны. Ну, год, ну два еще так проскрипишь, а потом что? Захочешь, а поздно будет! ― А с домом что делать? Тебе подписать!? ― Да он мне даром не нужен! Можешь продать, деньги на книжку положить. Можешь подарить кому-нибудь. Можешь дочери в наследство оставить. Все, что угодно! ― Вот, взбаламутил, только! ― ответил Авдонька и обещал подумать. Андрей посидел еще немного и, сославшись на срочные дела, вскоре уехал, оставив свой номер телефона. Приезд Андрея, а вернее его предложение, оставило на душе двойственный отпечаток. С одной стороны заставил немного задуматься, покопаться в себе, а с другой настолько его напугало и ошеломило, что он первое время и не хотел об этом вспоминать. А потом как-то представил себя уезжающим из поселка в Ребриху, и ему стало жутко страшно и одиноко. Он просто ужаснулся, представив, как покидает родные места. «Нет, этого никогда не произойдет, ― решил он для себя. ― Здесь женился. Дети здесь родились, выросли. Если разобраться, роднее этого клочка земли ничего и нет. Единственная дочь за тридевять земель живет, а я корнями, кровью, судьбою врос в этот поселок, в сосновый бор, речушку, бегущую позади огородов, что не мыслю себя без этого. И как Андрей мог мне предложить такое! Бред и нелепость!» Но вскоре жизнь все расставила на свои места, показав, что по существу человек одинок в этой жизни. «И кроме матери родной ты сильно никому не нужен». 6. Лег первый снег. Перед этим почти с неделю лили дожди, загоняя сырость в дома. Погода могла поменяться на дню по три раза. Сначала ветер, словно пастух пригнал тяжелые, свинцовые тучи с севера, и те, словно долгожданные гостьи, надолго засели в пойме небольшой речушки. К обеду за лесной опушкой просветлело, и казалось, что всю эту капризную массу протянет стороной, но не тут-то было: зарядили дожди от всей души, дня на четыре. К обеду четвертого дня дождик прекратился. Наступило затишье. И чувствовалось, что все чего-то ждут от вечернего похолодания. Снег белый-белый, пушистый и почему-то особенный ― первый, всегда такой ― лег тихо, ночью. Утром вместе с первым снегом пришла и дурная новость. Прибежала Ольга, тети Машина дочка, вся зареванная, и сказала, что матери плохо с сердцем, что уже вызвали «скорую». Медики приехали быстро, и Авдонька в окошко с беспокойством наблюдал, как соседку увозят в больницу. На следующий день приехала старшая Машкина дочь Нинка, жившая в городе, и забрала Ольгу с собой. Перед отъездом зашли к нему. Нинка выросла на его глазах. Выучившись в техникуме, уехала в город и там выскочила замуж. Похорошела, пополнела. По одежде и машине было видно, что жили в достатке. ― Дядь Толь, как ты тут? ― Нинка зашла с Ольгой, которая стояла за спиной, зареванная. ― Мамку на операцию положили. Ольгу я к себе забираю. Воду из системы слили. Деньги вот твои ― мать велела передать. И сказала, чтоб ты тут один держался. Она скоро вернется! Оставляю тебе ключи от дома, если позвонить нужно будет, воспользуешься. Они уехали. А в доме долго еще стоял аромат терпких Нинкиных духов. Не сразу, на третий, может на четвертый день подкатил к горлу ком и четко почувствовал, осознал, что в соседке своей и ее дочери приобрел семью, а теперь невольно ее лишился. И сразу с отъездом тети Маши рухнул остов его жизни. Вместо крепкой стены он ощутил пустоту. «Да, да, Машка есть фундамент, за который я держусь, чтобы не грохнуться!» ― осознал он. Первое время за продуктами ему ходил или Антип, или Ростик. А когда снег лег основательно, сложившиеся обстоятельства заставили его не раз вспомнить о переезде в дом престарелых. В поселке случилось происшествие. Вовка Ухин утопил своего вороного тяжеловоза в Касмале. По молодому льду погнал коня, держась кромки, где места самые коварные - до берега рукой подать, а глубоко. Вороной по грудь в воду ушел, не выдержал тонкий ледок, и как ни хлестал его Вовка нагайкой, все тщетно, не смог тяжеловоз выкарабкаться. И пока, горе-рыбак добрался до поселка, пока собрал мужиков в подмогу, пока приехали к месту, было уже поздно. В те дни жизнерадостного Вовку было не узнать. Небольшого роста с широченными плечами, вечно грудь нараспашку, он сидел дома, склонив пьяную голову над столом, и всхлипывал, словно ребенок. А Антип и Ростик, которым пришлось участвовать в спасении коня, успокаивали Вовку. ― Я жеребенком его у деда Коваля на «Запорожец» синий выменял. Помните, деда Коваля на Ядринцева жил. Он-то знал толк в тяжеловозах. Не хотел меняться, говорит, давай еще тыщу, знатный конь будет. Два раза жуковские его выкрасть хотели. Не конь, а картинка был. Ух-ху-ху-ху! Уууууу! Вовка был мужик запойный, поэтому от горя «пустился во все тяжкие» С месяц где-то оплакивал своего жеребца. А Ростик и Антип, забыв про Авдоньку, пропадали вместе с ним. Тем более у Авдоньки к этому времени закончились деньги. А до пенсии еще было далековато. А Вовка был щедр на выпивку. 7. Авдоньке все это время без помощи приходилось нелегко. В магазин пришлось теперь «путешествовать» самому. Но если за продуктами сходить еще полбеды, то вот занести в дом уголь и дрова было тяжко. Но ничего, как-то приспособился ведра таскать в левой руке. Дни бежали в заботах, а в глазах росла тревога. Вот уже скоро и декабрь на дворе, а от соседей никакой весточки. Как там тетя Маша, сделали ей операцию, как себя она чувствует? Теперь он каждый день выбирался на улицу, подходил к калитке, и, долго опираясь на старые костыли, всматривался в сторону дамбы, ожидая приезда машины, на которой привезут тетю Машу и Ольгу. И вот когда зима вступила в свои календарные права, он наконец-то дождался той долгожданной машины. Но только на ней приехали, ни тетя Маша, ни Ольга… Приехал муж Нинки – толстенький молодчик, бритоголовый, небольшого роста, со всех сторон ровный, напоминавший шар. Казалось, что у него даже шеи нет, сразу от головы начинается туловище. «Деловой!» ― дал ему определение Авдонька. ― Привет, батя! ― он застал его у калитки. ― Как ты тут? ― Да, так же как и там! ― ответил Авдонька. ― Ты чей, Нинкин? ― Ага! ― протянул молодчик нараспев. ― Ну, что, бать, за домом смотришь? Давай следи, чтоб порядок был. Скоро у тебя новые соседи будут! ― Как новые!? ― Авдоньке показалось, что он это слово прокричал. – А Машка где? ― Да не переживай, бать, все нормально! Живые все! ― молодчик похлопал Авдоньку по плечу. ― Просто Марии Степановне после операции нельзя тяжести поднимать. Да и уход за ней первое время нужен. Вот Нинка и решила ее у себя оставить. Дом продадим, рядом с нами им с Ольгой квартирку купим. В городе все веселей, чем в вашей дыре. «Деловой», проверив дом и забрав кое-какие вещи, уехал. Перед Авдонькой рушился его маленький незатейливый мирок. Каково быть очевидцем крушения собственного корабля? Ощущать себя беспомощным не очень и приятно. С того самого дня, как тетю Машу забрала «скорая», он жил в надежде, с великим ожиданием ее приезда. И даже первую пенсию, которую получил без нее, разделил на две части: одну спрятал, чтобы отдать соседке, когда она вернется домой. А теперь как? И поэтому, раздираемый мыслями, был сам не свой и остаток дня провел в бесполезной суете. А тут вдобавок ко всему на следующий день поскользнулся на крылечке с дровами в руках. И то ли ушиб единственную ногу, то ли связки потянул, сам не понял. Кое-как добрался до дивана и дня три не мог с него встать. Естественно, что дом выстудил и схватил тяжелейший бронхит. Все это время он даже и не спал. А просто лежал на своем стареньком диване и смотрел в потолок, ощущая острую боль в колене. Думал, для чего все-таки человек рождается на белый свет, чего больше должно в нем быть ― добра или зла. Как надо жить ― счастливо или страдать в горе? Но так и не смог ответить на этот вопрос. Лишь знал по себе, что не искал ни горя, ни счастья. Жил как жилось. Как Господь в положил. И счастье, и горе сами его нашли. И еще пришла одна мысль ― понял, что костюм примеряют по плечам. Будет великоват ― запутаешься, запнешься. Будет маленький, не успеешь начувствоваться. Раньше с себя его скинешь. И скорей всего у него костюмчик был великоват. Очнулся от того, что кто-то тормошит его за плечо. ― Дядя Толя! Дядя Толя! Проснись! Таня Зайцева, сирота, которой валенки в ту зиму просил купить, зашла по просьбе бабки Смольяновой, справиться о здоровье тети Маши. ― Дядь Толь, ты чего такой бледный? Прихворал, что ли? Холод, какой страшенный! Ты когда печку-то топил? Он сел на диване, а затем взял ее за руку словно ребенок. Долго на нее смотрел. Всматривался в ее черты лица, чувствовал доброту, исходящую от ее сердца. ― Кровинушка, моя! ― вырвалось вдруг у него. ― Помоги мне на кухню перебраться. Я-то ногу зашиб! С горем пополам добрались до кухни. Таня усадила Авдоньку на табурет у печки, потрогала у него лоб. ― Горячий-то какой! ― вскрикнула она. ― Вы вообще тут как? К вам кто-нибудь ходит, помогает? ― Да кому я нужен! Такой же сирота, как и ты! ― ответил Авдонька и вдруг зашелся в клокочущем кашле. Таня не стала больше ни о чем его спрашивать. ― Так же нельзя, дядь Толь! ― сказала она. ― Сейчас все исправим. Вы сидите, а я тут похозяйничаю немножко. Таня первым делом затопила печку, напоила Авдоньку горячим чаем и таблетками, которые отыскала в кухонном шкафу. Вымыла посуду, пол. Принесла угля и дров на несколько дней. Пожарила картошки. ― Вот, на завтра вам хватит, дядь Толь, ― сказала она, управившись с делами. ― Таблетки не забудьте выпить, на столе лежат, я вам приготовила. Утром и вечером. А я к вам во вторник приеду. И если лучше не станет, то будем вызывать фельдшера. От Таниной заботы, на глазах навернулись слезы… От таблеток и раскаленной печки Авдонька чувствовал себя лучше. И даже разговорился немного: ― Ты в каком классе учишься, кровинушка моя? ― В одиннадцатом. Летом буду поступать в медицинский. ― Молоток! Ты скажи, трудно без мамки с папкой жить? Она ничего не ответила, только отвернулась в сторону. ― Вот и мне тяжело. Привык. Да и ты, наверно, привыкла. С отцом твоим на «комплексе» вместе работал, хороший мужик был, безотказный. Да ты его и не помнишь, поди. Махонькая еще была. Мать твоя после него и запила. ― Авдонька спохватился. ― Ой, чего это я чепуху какую-то замолол. Ты прости дурака старого. Так, нахлынуло. ― Да ничего, дядь Толь, бывает! Ладно, я пойду. А то мне еще до детского дома добираться, автобус-то уже ушел. Он окликнул ее на пороге: ― Спасибо, Танюша, тебе за заботу! Ты приходи, я буду только рад. Утром Авдонька даже сам вышел на улицу. Подышал свежим морозным воздухом, вылил помойное ведро в зад огорода и с удивлением заметил, что в душе и в мыслях нет никакой тревоги. Кашель немного еще донимал, в колене чуть-чуть саднило, но это были «мелочи жизни», ― как он сам выразился. А чуть позже Авдонька поймал себя на мысли, что часто смотрит на часы и считает минуты, и ждет не дождется, когда наступит завтрашний день. Причиной же всему была сиротка Таня, которая излечила его, нет, не таблеткой горькой, а светлой душой, добротой и заботой. Но, несмотря на это странное состояние беззаботности, и некой легкости мыслей, где-то в потаенном уголке души и памяти, из их глубин всплывал разговор с Андреем. К вечеру в каком-то безудержном порыве, ощутив, как острыми клещами впивается в него чувство одиночества и ненужности, да-да, именно ненужности близким, из коих была-то одна дочь, или тому же обществу, он кинулся искать оставленный Андреем номер телефона. Помнил, что на каком-то клочке прошлогодней районки Андрей писал размашистым почерком. А куда он его засунул, из памяти вышибло. Поднял вверх дном весь дом, даже пробовал пол на кухне вскрывать - все было бесполезно. И уже когда в горькой безнадеге его отыскать ложился спать, пододел на ночь фланелевую рубашку в крупную клетку, которую ему шила тетя Маша, и, ворочаясь с боку набок, неожиданно почувствовал уплотнение в нагрудном кармашке. Сразу вспомнил, что как раз был в этой рубахе, когда приезжал Андрей. Развернул долгожданный листочек газеты, убедился, что это тот самый, и вроде бы успокоился, окончательно определив для себя свое будущее. 8. Таня, как и обещала, пришла через день. Влетела в дом легкая, веселая, наполнив комнаты теплым, ласковым светом. ― Дядь Толь, привет! Ну, как ты тут? Как самочувствие? ― Благодаря тебе, доченька, почти выздоровел. ― Ну, скажешь тоже! Давай температуру смерим. ― Ого, тридцать восемь! Ты сиди, я сейчас мигом. И привела фельдшера с рыбхоза. ― Теть Ларис, посмотрите его. Третий день уже температура не спадает. Лариска своя, поселковская. Чуть полная, чуть скандальная. Ну, а так вроде неплохой человек. Правда, начала его в плохом свете выставлять, но это для профилактики можно. ― Пить ему меньше, Танюш, надо бы! И температуры бы не было. И уже обратилась к нему: ― Авдонькин, а где твои друзья неразлучные, бросили что ли? ― Ухин больше им наливает. А я, Ларка, вот как Машку увезли, ни капли в рот! ― Ладно, давай глянем, что там у тебя. Она посмотрела горло, послушала грудь: ― Хрипы у тебя, Авдонькин. Будем надеяться, что бронхит. Дам тебе антибиотик, парацетамол, будешь пить, ну и горячее там всякое, отвары, поди от Вальки-то чему-нибудь научился. Фельдшерица ушла, а Таня снова начала хозяйничать. Сбегала ему в магазин за продуктами, управилась с печкой, немного прибралась на кухне, приготовила суп. После за чашкой чая спросила Авдоньку: ― Дядь Толь, а расскажи мне еще про отца? А то я про него ничего толком не знаю. ― Ну, они моложе нас были, квартиры тогда молодым всем давали. Где Витька Барсуков сейчас живет, они, напротив, в малосемейке жили. И ты там родилась. Леха, отец-то твой, он простой был, незатейливый. Работящий. Смотришь, то он на комбайне, то на тракторе. Погиб, почем зря! По дамбе осенью поехал, а насыпь, когда пруды перед отловом спускали, подмыло. Вот он и опрокинулся на тракторе. Мать твоя его шибко любила. Так что, если кто будет говорить, что она алкашкой была, не верь никогда. Это она уже после гибели отца начала пить. Красивая женщина была. А у тебя фотки есть? ― Откуда, все сгорело! ― Ну-ка, достань вон ту коробку! ― Авдонька показал наверх кухонного шкафа. – Сейчас я тебе покажу. Из пыльной коробки, которую подала Таня, он достал несколько старых фотографий. ― Вот, смотри, это мы тут день рыбака отмечаем. Видишь, отец твой стоит в фуражке, а вот мать за ним. На, держи! Дарю на память! Все забирай. ― Ой, дядь Толь, спасибо тебе огромное! ― Таня, не сдержавшись, кинулась его обнимать. ― Бери, бери, мне они уже ни к чему! ― пробурчал он и еле сдержал слезу. 9. Говорят, когда летаешь во снах, значит, душа твоя счастлива. Это она возвращается в места, где человеку было хорошо. Летит душенька, среди вершин сосновых, среди ивовых касмалинских проток, над березовыми колками и холмистыми сочными сенокосами, над прудом с теплой прозрачной водой и неожиданно опускается на лесную полянку, где маленький мальчуган впервые в своей жизни находит боровик и, с неподдельной радостью сорвав его, бежит и показывает отцу. ― Папка, смотри, я гриб нашел! ― Вот теперь ты настоящий грибник, сына, самый «дорогой» гриб отыскал! Авдонька с трудом узнает в молодом человеке с корзинкой в руках себя самого, а в забавном мальчугане Гришку, еще ходящего в садик. «Летающие» сны Авдонька приметил после того, как окончательно решил уехать в дом престарелых в Ребриху. Если до этого некое предчувствие тяготило и не давало покоя, то сейчас ощущалась легкость. Как будто сбросил с себя кандалы и взлетел. Поэтому все делал легко и непринужденно. На выходных, когда Таня снова пришла его навестить, подал ей газетный листок, на котором был написан номер телефона и ключи от Машкиной половины, которые Нинка, ее дочка, оставила ему. ― Сходи за стенку, позвони по этому телефону. Спроси Андрея. Скажешь, что дядя Толя захворал, пусть приезжает и забирает меня к себе. Спросит, кто говорит, скажешь как есть. Поняла? Ну, иди! Таня кивнула головой и ушла. Вскоре вернулась. ― Сказал, что в среду приедет. Дядь Толь, а ты что уезжаешь? ― Уезжаю, доченька. Так лучше будет для всех. Для тебя, для меня, для других. ― Да брось, дядь Толь, чепуху городить! ― Это не чепуха! Что я, Танюш, не вижу, что обуза и для себя, и для других кто со мной возится? ― И вовсе не обуза! ― вскликнула Таня, и видно было, что чуть не заплакала. – Мне не обуза! Авдонька вовремя спохватился. ― Доченька, не слушай старого! И, правда, замолол. Я ненадолго, в гости. Развеюсь, сколько можно на одном месте сидеть. Так что давай прощаться, долго, наверное, не увидимся. Таня обняла Авдоньку крепко-крепко. ― Ты, дядь Толь, как приедешь, дай знать. Я буду опять приезжать к тебе помогать. ― Конечно же, доченька! 10. Андрей, как и обещал, приехал в среду. ― И правильно, что решился! С домом что надумал? Продавать? ― Дарственную напишу. К нотариусу заедем, узнаем, как это делается. ― На Ирку? ― Не угадал. Есть тут сиротка одна. Отец погиб, а мать спьяну сгорела. Он всегда задавал себе вопрос, что чувствует человек, когда покидает родные места. Вот живет человек, живет потихоньку и вдруг срывается и едет, куда глаза глядят, и что тогда душа чувствует? Страх перед неизвестностью сковал его, когда они закрывали дом, грузили вещи в машину. Но где-то в подсознании теплилась надежда, что когда-нибудь он сюда еще вернется. С этой надеждой он вышел на улицу и, обернувшись к Андрею, сказал: ― Немножко, подожди. Пройдусь по улице. Не торопясь, опираясь на костыль, пошел. Шел, вспоминая прожитое, запоминая родную улицу, какая она есть, с разноликими заборами и крышами, с пригорком позади огородов с одной стороны и небольшой речушкой с другой. Запоминал жизнь и быт сельчан с их достоинством и недостатками. Прошел мимо ограды Саньки Корнея, который начал рубить новый сруб для бани, мимо Хольки, который завалил пол-улицы всяким хламьем, что нашел на свалке, прошел мимо барака, где жил Ростик. Сжалось сердце, и понял, что всего этого ему будет не хватать. Понял, что был частичкой этого самобытного мирка, был его главной составляющей, потому что непосредственно принимал участие в его создании. Поэтому, наверное, и не сдержал слез, дал волю чувствам и расплакался. Подумал про своих закадычных дружков Ростика и Антипа, которые все еще оплакивают с Вовкой Ухиным его коня, вспомнил дядю Васю, лежащего дома с приступом хондроза, подосадовал, что не распили с ними бутылочку на посошок. Он не обижался на них, что они совсем забыли про него, внутренне понимал и поэтому уезжал с чистым сердцем. И уже возвращаясь обратно, отчего-то вспомнил, как друзья на руках несли гроб с телом сына. Представил себя в красном гробу и понял, что сегодня он тоже стоит на пороге. Что сегодня он так же провожает себя в последний путь. И глядя в небо над поселком, пожелал, что если будут его хоронить, пусть придут проводить его дружки и просто поселковые. И как хотелось обратить на себя внимание, чтоб кто-нибудь, хоть помахал ему вслед. Но так никого и не дождался. Невольно сравнил себя, с их старым псом Верным. Когда тому пришло время умирать, он ушел из дому. Так ни с того ни с сего, исчез. Только через неделю, когда искал заплутавшую корову, он нашел его на опушке в противопожарном рву свернувшегося в калачик, с закрытыми навек глазами. Совсем, совсем одинокого. ― Прощай, родной поселок, прощай! ― вырвалось у Авдоньки из уст, когда машина увозила его вдаль. А потом и вовсе впервые в жизни произнес: ― И с Богом! 11. Авдоньки не стало через несколько дней после его отъезда. Все хлопоты на счет похорон взял на себя Андрей. Он перевез тело в Павловск, договорился с ритуальной конторой. Даже тетя Маша с дочерью приехала из города, хоть толком еще не отошла от операции. Ростик, Антип, Вовка Ухин вызвались копать могилу, а дядя Вася договорился насчет автобуса. В последний путь провожали Авдоньку всем поселком, как он и желал накануне своего отъезда. А сиротка Танюшка рыдала навзрыд. Возможно, только ей одной и удалось заглянуть в душу этому человеку и увидеть там неуемную грусть, с которой он прожил всю жизнь. Прожил так, как положил Господь.
