Арсен Титов. Для чего мы пишем | АсПУр

Для чего мы пишем? Кто нас читает? И зачем мы пишем, если никто нас не читает?

Проще сказать, пусть каждый сам с собой разбирается. Я именно так и считаю – пусть каждый, как ему нравится, так и думает, для кого и для чего, по какой причине он пишет. Но вопрос задан. И вопрос не простой, глубинный. Хотя кажется поверхностным, и многие из нас над таким вопросом пусть с натяжкой, но посмеиваются, делают вид, что их он не интересует.

Я уже говорил и свято верю в то, что литература является одной из составляющих национальной безопасности. Нет у народа языка – нет самого народа. А язык охраняет и сохраняет литература – по крайней мере, ей от Бога поставлена такая задача. Творит язык народ. А сохраняет литература.

Уже в связи с этим можно сказать – для чего и для кого мы пишем. Если народ нас не читает, а в своей массе он не читает, мы все равно пишем и сохраняем язык.

Бытует мнение, что большие народы менее подвержены инстинкту самосохранения, ему не надо за себя опасаться. Бороться за выживание якобы необходимо только малому по численности народу. Да, ему необходимо бороться. Но и большому народу необходимо бороться. Малый народ боится исчезнуть, растворившись в большом. И его страх очевиден. Большой народ вроде бы не боится исчезнуть и раствориться в другом народе. Но и он может исчезнуть и раствориться, как это едва не случилось 75 лет назад с русским народом. И можно вспомнить, с какой небывалой силой тогда заработала литература, с каким вниманием к ней обратилось государство. И недаром ныне этого не делается. Без литературы, без Толстого, Пушкина, Достоевского, Лермонтова, Чехова, Есенина, Бунина, Шолохова легче расщепить народ. Без них и убивать, и развращать легче.

Но сейчас мы говорим не о классической литературе, а о нас самих. Для чего мы пишем?

Начиная писать, то есть заниматься литературой, каждый из нас чувствует в себе неодолимую жажду что-то сказать. Кому сказать? Ну, выразить себя – это понятно. Но выразить перед кем? Для кого? Осмелюсь сказать, что каждый в начале своего литературного пути жаждет выразить себя для народа. Тайно, порой тайно даже от себя, но, начиная, мы тешим себя, что скажем что-то для большого числа людей, которое абстрактно стоят у нас перед глазами, если только мы не пишем для конкретного человека в образе любимой или любимого. И потом, получив, так сказать, по мордасам, художнически взрослея, мы начинаем – кто в тайне, а кто и открыто – начинаем сознавать, что будет великолепно, если вообще нас кто-то прочитает. Еще потом, еще получив по мордасам, мы говорим, лукавя, что нас не интересует, будут ли нас читать, что мы пишем для себя. Говорим, лукавя, потому что мы продолжаем писать для кого-то, так как вообще все в жизни делается с оглядкой на кого-то. Все, что мы ни делаем, мы все равно кого-то имеем в виду. Табурет делаем, копаем канаву, шьем штаны, строчим поэму – мы, хотим того или нет, но все делаем с мыслью о ком-то. Даже если делаем тот же табурет, копаем ту же канаву, шьем те же штаны плохо – мы говорим, а черт с ним, и так сойдет! – то есть мы говорим так, имеем в виду не себя самого, а кого-то. И иначе не выходит. Мы создания социальные.

Теперь снова о литературе как одной из составляющих национальной безопасности. Всякая ли она таковой является?

Всякая!

В силу того, что литература – не только язык, но еще и мысль, еще и движение души, еще и эстетическая категория, еще и императив, то есть приказ, воздействие и влияние, в силу этого литература является или созидающей национальную безопасность, или ее разлагающей. Все мы помним, как в 90-х годах настоящей эпидемией плодилась литература о бандитах, убийцах, ворах, насильниках, и как ее «хавал пипл» да и сейчас еще хавает с удовольствием. Он хавает, а вор жиреет. И смотрите – судимость уже не является препятствием для места в государственной думе! А ведь когда-то судимость была препятствием для исполнения долга по защите Отечества, с судимостью не брали в армию! Замылили Толстого, Пушкина, Достоевского, Шолохова, Чехова, Есенина – и стало нормой в обществе всё поганое, извращенное, вывернутое. А мы говорим, что пишем для себя!

Литература не может быть только для себя!

Сейчас в литературе и искусстве – глобальный кризис. Кажется, они полностью исчерпали себя. А может быть, не исчерпали, а достигли вершин, выше которых человеку подняться не дано, по крайней мере, на нынешнем этапе нашей жизни. Пикассо увидел это. Он сказал: «Искусство умерло, а художники остались!»

Искусство, конечно, не умерло. Оно принадлежит вечности. Но все мы – и реалисты, и так называемые модернисты – все мы являемся традиционалистами, все мы перепеваем, пережевываем созданное до нас. До Пушкина так никто не творил. До Толстого так никто не творил. До самого Пикассо так никто не творил. Я для краткости говорю схемой. Но они творили, как бы исходя из себя самих. Мы же, и реалисты, и так называемые модернисты, творить сами из себя не можем. Мы исходим из сотворенного ими. Мы делаем под них, даже если это рьяно отрицаем и объявляем себя творцами в первой инстанции, то есть гениями, пусть и непризнанными.

Исчезло служение. Исчезла даже служба. Исчезло стремление отдать себя. Выросло стремление взять. Выросло то, что можно выразить старой фразой, чуть переиначив слова. Нынешнее состояние общества можно выразить фразой из трех слов: «кушать, какать, совокупляться» – это в переводе той старой общенародной фразы «Жрать…» – и далее соответствующими синонимами. Хотя последнее из триады действий, по многочисленным данным, отмирает, так как оно во многом зависит от духовного начала человека, а духовного в приведенной триаде не присутствует.

Вот так стало в нашей жизни.

Стало так, что мы сами пишем, сами издаем, сами читаем, сами плачем, а в душе все равно исповедуем, что пишем, что создаем для кого-то, для какой-то чуткой души, для народа, для хотя бы малой его части. И это естественно.

Мы отвергнуты обществом. Мы отвергнуты государством. Но мы, сохраняя литературу, сохраняем общество и мы сохраняем государство. Мы люди 41-го года, которым выпала доля безвестно лечь костьми, совсем не зная слова «Победа», того слова, которое воссияло в 45-м.

И наверно, Господь, глядя на нас, пока еще не призывает Ангела взять в руки трубу.

Вот для чего мы пишем.